Дмитрий Казаков - Солнце цвета льда

«Смертью делается смерть» – прозвучали в голове Ивара слова Хормвитнира.

Инея на спине и боках Гун-гуна становилось все больше, он начал превращаться в лед. На Кари поначалу не хотел ложиться, тот оставался чистым, но затем полупрозрачная корка накрыла и его, посеребрила волосы, сковала тело доспехом, который не снять, не сбросить, не разобрать на части.

Берсерк дернулся, но не для того, чтобы освободиться, а еще крепче стиснул противника.

– Да, да… – прохрипел с земли Арнвид, выплевывая багровые комки. – Замерз, заснул! Только засыпьте его! Снега и льда побольше… Иначе вырвется, давайте, не стойте! Или задремали?

В голосе эриля звенела ярость, хотя сам еле шевелился, говорил слабо.

Принялись таскать куски ближайшего развалившегося айсберга, обкладывать Гун-гуна со всех сторон. Ивар засунул меч в ножны, попробовал размять левую руку, но ничего не вышло, пришлось работать одной.

Шао Ху носил такие глыбы, что не уволокли бы и двое силачей, лицо его побагровело, оранжевый халат вымок насквозь. Даос размахивал посохом, и куски льда укладывались плотно, один к другому, образуя саркофаг, достойный не только могучего правителя, но и бога.

Когда Гун-гун скрылся целиком, Ивар спросил:

– Может быть, вытащим Кари, попробуем откачать?

– Нет, не стоит, – одновременно сказали даос и эриль, а Нефритовая Жаба добавил: – Я чувствую, он еще держит его… Каким образом, не понимаю, но держит, и если убрать, то Гун-гун может вырваться.

– Прощай, друг, – прошептал Ивар. – Ты погиб в бою, и тебя ждет вечный пир у Одина, встретимся там…

Сверху накидали кусков льда поменьше, засыпали все это снегом, свою лепту внесла не прекращавшаяся метель. Там, где недавно кипела битва, возник продолговатый белый холм, угловатый и неровный, вокруг него остались многочисленные «лужицы» замерзшей крови бога.

– Рёгнвальда надо похоронить, – сказал Ивар, глядя на труп дружинника.

– Погоди, – Арнвид усмехнулся. – Придется вам копать могилу и для меня… недолго осталось.

– Ты… тоже? – не хотелось верить, что старый эриль умирает.

Если погибнет он, не останется никого, кто помнил тот день, когда молодой Ивар, еще не получивший прозвище Ловкач, оказался в дружине конунга Хаука Льда, из тех, кто ходил в тот славный поход в Бретланд…

– Не горюй, конунг, радуйся, – выдавил Арнвид. – Я пал в битве, а значит, валькирии приберут мою душу… Увижусь с остальными, надеюсь, что пиво из Элдхримнира мне понравится… Ух надеремся… Кто еще из тех, кто встретил семьдесят весен, может похвастаться такой гибелью?

– Никто, думаю, что никто, – сказал Ивар, с трудом сглатывая.

На лицо оседали снежинки, таяли, превращались в капельки воды, те сползали вниз, щеки были мокрыми. Он радовался этому – никто не догадается, что суровый и бесстрашный конунг, прошедший множество сражений, способен на достойные женщины слезы.

– Зато дух мой оттаял, – продолжил Арнвид. – И я готов сказать вису… самое время…

Он помолчал немного, а затем продекламировал:

Затем эриль вздрогнул, точно собирался сказать еще что-то, и затих.

Ивар поднял лицо, чтобы не видеть остекленевших глаз старого боевого друга, пятен крови на его шее и груди.

– Да будет благосклонен к нему Шакьямуни, – сказал Шао Ху.

Могилу, одну на двоих, вырыли тут же, отойдя на дюжину шагов в сторону, для чего пришлось раскидать снег, и долго возиться с удивительно мягкой землей. Перепачкались, хотя никто не обратил на это внимания, слишком устали, но зато слегка просохли и согрелись.

– Может быть, принесем один из тех камней? – спросил Ивар, указав в ту сторону, где на вершине черного холма переливался радужными сполохами серый куб. – Поставим в изголовье.

– Не думаю, что идея хорошая, – Нефритовая Жаба нахмурился. – Кто знает, что будет, если мы его вытащим?

– Тогда ледяную глыбу.

Приволокли кусок развалившегося айсберга, и Ивар попытался мечом вырезать на нем руны, сделать памятную надпись. Даос понаблюдал за его мучениями, взял посох наперевес, и велел:

– Нарисуй все пальцем на земле. Я сделаю, а то одной рукой неудобно.

– А справишься? – усомнился Ивар.

– Я с иероглифами справляюсь, – в голосе Нефритовой Жабы прозвучала гордость. – А тут что – варварские значки!

Получилось у него неплохо, не так красиво, конечно, как у Арнвида, но вполне читаемо: «Рёгнвальд Волк из Халогаланда лежит здесь» и «Арнвид, сын Харальда лежит здесь».

– Ну вот, осталась ерунда, – сказал Ивар, когда последний символ занял свое место. – Дойти обратно живыми, не замерзнуть, не заблудиться, не помереть от недосыпа, ведь еще одного ночлега здесь мы не переживем.

– Надо выпить кое-что, – даос полез в свой мешочек, но шарил там на этот раз очень долго, а вытащил кувшинчик из позеленевшей меди, небольшой, но очень изящный, с полустертыми символами на боках.

Пробка не пожелала поддаваться, вылезла лишь после того, как Нефритовая Жаба постучал по горлышку. Хлопнуло, вылетело облачко сизого дыма, сильно запахло цветами, медом и чем-то незнакомым, но очень пряным.

– Помянем тех, кто пал сегодня, – серьезно проговорил даос, и сделал добрый глоток.

Передал кувшин Шао Ху, тот поклонился, и только после этого отхлебнул.

Ивар сначала не почувствовал ничего – густая жидкость не обладала вкусом, не была ни горячей, ни ледяной. На мгновение стало очень холодно, затем раны, ушибы и ссадины перестали болеть, и даже в левую руку вернулось какое-то подобие жизни, в ней возникло биение крови.

– Уф, из чего это? – спросил он.

– Лучше тебе не знать, – сказал Нефритовая Жаба, втыкая пробку на место. – А то еще стошнит.

– Да? – ранее подобное замечание вынудило бы Ивара напыжиться – как же, кто-то усомнился в его стойкости? – но тут он остался спокоен. – Тогда действительно не говори. Пошли?

Они двинулись обратно.

Небо к этому времени очистилось, снег прекратился, зато поднялся ветер – режущий, острый, холодный, он хлестал по лицу, трепал одежду и выдувал из-под нее остатки тепла.

Проведя рукой по лицу, Ивар обнаружил, что на бровях у него появился иней. Перестал чувствовать сначала одно ухо, затем другое, и пришлось растирать их на ходу, мять до боли, чтобы не отморозить.

От усталости его шатало, перед глазами все плыло, порой начинало кружиться, а в голове стоял звон, будто там обосновались жрецы Белого Христа и изо всех сил лупили в колокола. Каждый шаг давался с таким трудом, словно волок на себе драккар со всей дружиной.

В груди хрипело, в боку кололо, глаза закрывались сами, так что порой он шел вслепую, затем встряхивался и поднимал веки. Но вскоре опять сдавался, и опускал их, погружался в блаженную темноту, в полузабытье.