Сергей Переслегин - СУММА СТРАТЕГИИ

Петька ругал меня за романтизм, но как-то, уже три года спустя, сказал, что я принес им, желторотым, больше пользы, чем все остальные теоретики. Вышло так, что они возили меня – умника – на коляске, а потом я встал с нее и ушел навстречу своим новым войнам. И получилось, что все мои, точнее отцовские, мысли про войну и армию сработали. У меня была сильная армия.

Сильная армия создает еще и ту проблему, что в условиях затянувшегося мира она обязательно начинает вмешиваться во внутренние дела государства. У мастеров ролевых стратегических игр есть поговорка: «Если ты создал линейный флот и не занял его делом, не удивляйся беспорядкам в столице…»

«Хочешь мира – готовься к войне. Хочешь войны – готовься к войне. Короче, хочешь – не хочешь…» [171] Жвалевский А., Мытько И. Порри Гаттер. Личное дело Мергионы, или Четыре чертовы дюжины. М.: «Время», 2005. . Данное противоречие решают в рамках принятия военного бюджета, то есть через политический компромисс. Ничего хорошего из этого, понятно, не получается: военные расходы остаются весьма обременительными, армия – политически влиятельной, но на развитии вооруженные силы экономят. Другими словами, они готовятся к предыдущей войне (а в условиях России – к предпредыдущей).

Я люблю свою Родину, работал с военными, и друг Петька у меня – в погонах. Я гораздо хуже отношусь к чиновникам и менагерам, чем к курсантам военного училища или старшинам взводов, которых без толку перегоняют из туда в обратно. Тезис о том, к какой прошлой войне готовится наша военная машина, мне вообще не близок. В армии, как в любой большой системе, хватает всего: быдла и гениальности, образованности и глупости. Мы готовимся ко всем войнам сразу, это – да, и отстаем в «войне Аполлона», факт. И делаем это не потому, что неумехи и не развиваемся, а потому, что у нас, русских, есть какая-то дикая уверенность, что с нами так не поступят, некая априорная честь, типа «вот те раз – нельзя же так», сработает у противника. Шутка тут, скорее, лингвистическая: это «нельзя» нельзя перевести на английский. Там есть «хочу», «должен», «невозможно», «не принято», «намереваюсь», но только не это… Даже у принца Флоризеля, которым зачитывался в детстве, я не нашел такого. Это связано с одной странной темой, что русское «нельзя же» – совсем из другой оперы, оно смыкается с тем, что Бог не прощает такого – и баста, и это знают все. И тут мы попали, конечно, стратегически… неоправданные ожидания от мира… они оценят наш вклад.

Так уже было: европейцы не ожидали, а кто-то перед Первой мировой дал ход химическому оружию. А потом рухнул золотой век в кровавой европейской войне: бессмысленной и беспощадной.

Потом и мы, русские странники, бодро ломанувшиеся под знамена коммунизма сто лет назад, сорвавшие все печати и грохнувшие свои идеалы к ногам радостных завоевателей, вдруг опомнились и сказали: бывает!

Но нам никто не простил. Мы оказались плохими навек. Фашистов отмолили, а нас нет. Мы хотели счастья для всех – не сдюжили: проиграли демографию, экономику, финансы, технологию и идеологию…

А штабы в то время были как раз прекрасные, но нас догнало английское: вы нарушили наши новые правила! Как потом нам услужливо объяснят, что это были правила глобализации и единственности человеческого Пути

Мы нарушили, факт, мы в СССР мчались к победе, а в тылу назревала буча, мы отменили генеральное сражение и разобрались на части. Я так и не понял: зачем?

Отец говорил мне грустно, что нас принудили к миру, а мы можем только воевать. А еще то, что они уже были подготовлены к следующей войне, а мы вообще не ставили на войну слов. Приказы не многословны. Где они теперь – эти приказы? Печальные войска все ждут их. И теперь что-то осталось, такое слабо осязаемое, разлитое по людям. Сами себя дурить мы можем, а чужим – нельзя! Это не надо сбрасывать со счетов, это вшито в генах.

Кристин говорит, что все дело в женщинах. Жену надо слушать, я и слушаю. Она так красиво и немного наивно рассуждает: разве кто-то назвал Россию родиной искренности, оазисом нового, заповедником творчества? Нет! Только империей зла! Все англоязычные таскают отсюда невест и присваивают себе наработанное веками «сложное время», искривленное пространство, детскую философию и невероятную интуицию. Я удивлялся. У Кристин вообще не было оснований любить Россию, они с матерью уехали по нужде… Вернулась она по любви ко мне, я надеюсь, что так, и теперь это опять ее Родина, дом и место обустройства души. Наши военные, конечно, не понимали, как воевать за этого красавца Аполлона и надо ли вообще. Я находил слова объяснить курсантам, что если человека называть все время свиньей, он захрюкает, ну и остальные простые примеры. Не знаю, нужно ли им это было. А про женщин мы вообще с ними не говорили.

Когда я женился, я понял, что наша единственная армия сегодня – это женский батальон, тайный, рассредоточенный. Если мы не можем вести «войну Аполлона», значит, нам предстоит выйти на другой уровень и будет у нас другая война, другая экономика этой войны и финансы, другая демография и идеология, и мир, конечно, будет наш. Там будет наше русское «нельзя». Нельзя мешать людям искать иное, любить иных. Нельзя убивать будущее. Нельзя ходить по клеточкам с квадратными ведрами на головах.

- Нельзя так строить государство и общество, чтобы процессы выгоды и прогресса приводили к оболваниванию или убийству детей, – говорит Кристин.

Женщинам придется отдать многое. Потому что компромисс, как учил меня отец и петрозаводская школа Альтова, – хуже любой из альтернатив.

Компромисс хуже любой из альтернатив, но и применить ТРИЗовский подход к военному строительству трудно, поскольку, с одной стороны, обороноспособность является «рамкой» существования национальных государств, а, с другой стороны, начинать войну только потому, что «мы же так хорошо вложились в военные программы», не принято.

В любом случае задачей подготовки к войне в современных условиях занимается гражданская власть: президент, парламент, военный и морской министры. Армейское руководство может только лоббировать свои интересы – в предположении, что оно их понимает.

Здесь важно понимать следующее: ни одна армия мира, не исключая Римской империи времен расцвета и современных Соединенных Штатов Америки, не может быть готова сразу ко всем войнам со всеми возможными противниками. Потому что ракетно-ядерная война с СССР или Китаем – это одно, полицейская операция на Гренаде – другое, коалиционная агрессия против Ирака – третье, а, например, геоэкономический конфликт с Венесуэлой – четвертое. Потому что даже лучшие в мире ЗРК бесполезны в Чечне, как и ракетные ядерные подводные лодки, как и истребители завоевания господства в воздухе, а высокомобильные и безумно дорогие «корпуса быстрого реагирования» в длительной позиционной войне классического индустриального типа не имеют никаких преимуществ перед дешевым мобилизованным пушечным мясом. Потому что танки не защищают от агрессии в пространстве культурных кодов, а рок-группы – плохие противники организованному террору.