Александр Шумилин - Ванька-ротный

Я рассказал только то, что сам пережил за эти дни. В памяти свежо сохранились и все последующие дни войны.

Мы договорились со старшиной встать пораньше. Нужно было после ночи осмотреться кругом. Нам в городе оставаться нельзя. В любой момент может измениться ветер и перекинуться пламя. К окраине могут подойти немцы с танками.

Ночью они в город не пойдут. Для танков и машин пылающие узкие и кривые улицы опасны. У нас тоже нет уверенности в себе. Мы не знаем обстановки и у нас нет карты. Мы не знаем, где находятся наши войска и куда нам следует идти. У нас нет перевязочных средств, если кого из нас ранит.

Солнце уже встало, когда я открыл глаза. Утро было тихое, но какое-то тревожное. Над городом неподвижно стояла черная туча дыма, и только часть окраины была освещена. Дышать было легко, но в горле першило, был осадок и запах вчерашней гари.

Спустив ноги на пол и сев поперёк кровати, я окинул комнату взглядом. На полу вповалку спали мои солдаты. Откровенно говоря, спать поверх перины было и душно, и жарко. В лицо лезли какие-то кружева. В молодости я спал на деревянном сундуке, в армии приучили к жесткому настилу из досок и солдатскому матрасу. А пружинная кровать с периной мне была совсем ни к чему. Солдаты мои наверно подумали, что я на ней отдохну по «барски», а мне на ней было не по себе.

Через раскрытое окно с улицы я услышал раскатистый голос петуха. Вот кто разбудил меня своим райским пением!

Старшина уже встал. Он стоял у раскрытого окна и курил папироску. Он был задумчив и смотрел куда-то вдаль. Он по-видимому давно не спал, и будить меня не собирался.

— Сам уже на ногах! А меня почему не разбудил? — сказал я, подходя к другому открытому окну.

— Уж очень вы сладко спали, товарищ лейтенант! Смотрю, даже нос у вас вспотел. Видно от удовольствия!

— На этой перине не отдых совсем, нательная рубашка и та влажная. Что там в городе? Где немцы?

— В городе тихо! Немцев на улицах нигде не видать! Вон куры с петухом копаются в земле под забором.

Я сел на подоконник, взялся рукой за верхнюю перекладину рамы, откинулся спиной наружу, на улицу, и стал смотреть на освещенную часть города. Я не узнал ночную темную улицу, по которой мы сюда накануне пришли.

— Как изменилось всё! — сказал я старшине.

В темноте эта улица казалась узкой и тесной. Старшина продолжал смотреть куда-то вдаль и на мои слова ничего не ответил. О чём он думал?

Вчера улица мне казалась зловещей, чёрной и мрачной. А сегодня я увидел в окно зеленый простор, залитый солнечным светом. Дома, мостовая и внутренние дворики, обнесенные глухими заборами, теперь были не серыми и совсем не такими тесными, а даже наоборот, светлыми и вполне живописными. Я долго смотрел вдоль улицы и поверх крыш домов, на заборы и узкие тротуары, на редкие покосившиеся чугунные столбы фонарей.

Я вглядывался и искал малейшее движение между домами, прислушивался к посторонним звукам, не слышно ли где урчания моторов или топота солдатских ног по мостовой. Но город как будто застыл при свете солнечного утра. На той стороне улицы стояла литая чугунная колонка. Из её толстого, загнутого книзу крана небольшим ручейком сбегала прозрачная струя воды. И кругом, кроме этого живого звука струи и храпа солдат на полу, всё настороженно замерло и молчало.

— Разбуди трёх солдат! Пусть разберут на лестнице завал и откроют входную дверь! Выход из дома нужно держать открытым! — сказал я старшине и стал рассматривать внутренность комнаты.

Комната, где лежали солдаты, была большая и светлая. В углу около русской печки стояла деревянная лохань с одинарной, вверх торчащей дощечкой, ручкой. Над ней висел пузатый рукомойник. На конце медного соска изредка появлялась круглая капля воды. Она постепенно росла, падала в кадку и разлеталась на мелкие брызги. Видно, что вчера до бомбёжки люди залили рукомойник водой. На веревке, перекинутой поперёк угла, висели полотенце и женский лифчик.

Я спрыгнул на пол с подоконника, подошёл к кадке и нажал на сосок рукомойника, тонкая струйка воды потекла мне на руку.

— Надо умыться! — подумал я. — Пойду к колонке на улицу, — сказал я вслух.

Старшина отошёл от окна, растолкал Захаркина, велел ему взять полотенце и идти вместе со мной.

— Нажмёшь кран, пока лейтенант умывается!

— Есть пойти с лейтенантом к колонке!

Мы спустились по скрипучей лестнице, огляделись во дворе, вышли из ворот, перешли на другую сторону улицы, и я долго плескался у колонки студеной водой. Я умылся до пояса, растёрся полотенцем, на душе стало спокойнее и даже веселей. Пригладив рукой мокрые волосы, я огляделся по сторонам. Дома, заборы, деревья были залиты солнечным светом и на фоне зловеще черной тучи они были особенно ярко освещены.

Вернувшись назад, я приказал старшине поднимать всех людей.

— Пулемётный расчёт поставь у ворот. Пусть ведут наблюдение в сторону города и в направлении поля. Остальным умываться во дворе. Воду с колонки носить ведром во двор. На улицу не выходить и зря не болтаться!

— Товарищ лейтенант, мы тут крупу нашли! Печку можно затопить?

— Разжигай, топи, только дров посуше возьми! На фоне пожара дым из трубы не будет в глаза бросаться! Жарь, парь, самовар раздувай! Ведь здесь все московские водохлебы. Им чай с заваркой после еды подавай! И на всё я вам даю два часа по часам, что висят на стенке. Кстати, поднимите-ка им гири!

— Маловато времени дали, товарищ лейтенант! Каша в печке не упреет!

— А ты её с сырцой! Так витаминов больше!

Около печки на полу стоял чугун с углями. А рядом на скамейке, поверх старой сковородки в виде подставки, стоял медный самовар с худой прогоревшей железной трубой. На полке у окна бутылка с постным маслом. У стены приткнуты две табуретки с косой овальной прорезью по середине. Тогда семейные люди сидели за столом на длинных скамейках и табуретках. Я сунул руку в прорезь, поднял табуретку и походил у стола.

— А что! — сказал я, — удобно и разумно!

На комоде, покрытым салфеткой, лежали ножницы. В железную коробку из-под монпасье были насыпаны иголки, булавки и пуговицы. Чего тут только нет! Банка с мазью, склянка с микстурой и прямой частый гребешок — важная деталь для вычесывания волос и для экономии мыла.

Чтоб не скрести ногтями в голове и не гонять надоедливых вшей, частым гребешком вычесывали волосы. На стол клали газету, стучали по столу гребешком, они падали на бумагу, и их давили ногтями.

Не удивляйтесь, в наше время теперь этот способ забыт. А тогда он применялся не только во Ржеве, но и у нас в Москве, особенно у женщин.

Около кровати — женские туфли на каблуке. У порога — мужские стоптанные сапоги из яловой кожи. На обоях кое-где следы раздавленных мух и клопов. На стене около зеркала висят старые ходики с цепью, гирями и медным маятником. Они мерно постукивают, маятник болтается не спеша. Он отбивает время, навсегда уходящее от нас куда-то в вечность.