Александр Шумилин - Ванька-ротный

Старшина подошел к Егору, опрокинул горлышко в железную фляжку и налил почти до краев.

— Подай сначала капитану а потом при мне и мне нальешь.

Старшина кивнул головой, подзывая к себе кого-то из разведчиков, тот подошел, взял кружку с водкой и подошел ко мне. Старшина налил вторую кружку на глазах у ординарца.

— По звуку слышу, до краев налил! Помогите, братцы! Поднимите меня! А то мимо рта опрокину.

Двое разведчиков подтащили Егора под руки и приподняли кверху |, поддерживая за лопатки и голову|. Старшина подставил ему к зубам налитую кружку и хотел аккуратно наклонить вперед.

— Я не буду один пить! — отстранив рукой спиртное крикнул Егор. — Почему капитану не дали? Капитан, ты жив?

— Я живой, Егор. Но водку пить не буду. У меня ранение в живот. Заражение сразу разойдется по всему телу.

— Ну ладно! — сказал Егор. — Я выпью за тебя и за себя, гвардии капитан! Старшина! Тащи сюда вторую кружку! Давай эту мне в руку!

Старшина подал ему кружку, он опрокинул её и выпил её залпом |первую, отдышался, разжал губы| промычал:

— Давай! Быстро вторую! Никогда раньше не пил сразу четыреста грамм! Ох! Как пошла! Так и зажгла всё внутри и завертела! Положите меня братцы! Я немного полежу!

— Закусить не надо? — спросил старшина.

Егор в ответ даже звука не издал. Его положили на нары, под голову положили ватную куцавейку и он заговорил сам с собой.

— Женушка меня ждет. Там без меня дочка растет, у неё уши тоже торчат, как у меня. Вся в папашу. А я хотел, чтобы ушки у неё были прижаты, как у жены. Хотел, чтобы дочка была красивой. Ну и пусть топырщатся. Внуки будут похожи на меня.

Егор закрыл глаза, откинул руку в сторону к земляной стене и постепенно затих.

— Посмотри, старшина, что-то он быстро затих |, успокоился и спит после хорошей выпивки|.

Старшина наклонился над ним, Егор больше не дышал. Он потерял много крови и выпил водки. Смерть его была тихая, легкая и не мучительная. «Помирать мы станем и не охнем…» — вспомнил я строку из одной песенки. Я пролежал на нарах в землянке ещё несколько часов, пока из полковых тылов не вернулась наша повозка. Меня положили на телегу и повезли в санроту. Осмотрев наложенные на раны повязки, капитан медслужбы Соболев выписал эвакокарту и отправил меня в медсанбат.

В медсанбат нас везли на другой телеге. Если до санроты старшина ехал осторожно, часто останавливался, когда мы начинали стонать, то этот обозный из санроты не останавливал свою лошадь, даже когда мы на него начинали матом кричать. Потряс он нас хорошо, но, слава Богу, путь был короткий, всего километров шесть.

Я был измучен и совершенно разбит перед тем, как попал под нож на хирургический стол медсанбата. Старшина довез меня на своей телеге только до санроты. Здесь стояла телега с повозочным-санитаром. Похабная, корявая, мордастая личность, какую только увидишь в тылах дивизии или полка. Её заметишь, когда мы отъехали от санроты, её познаешь только подпрыгивая раненым, лежа в телеге, её нутро раскроется только в пути.

— Разрешите вернуться мне во взвод, товарищ гвардии капитан? — промямлил взводный старшина. — Ещё двух солдат нужно доставить.

Хотя он мог из санроты послать за ними подводу.

— Езжай! Езжай! — сказал я ему.

Я был в 48-м полку новый человек. Пробыл в разведке всего неделю. Старшина и разведчики не успели привыкнуть ко мне, смотрели как на пришельца, я был им чужак. И они, естественно, хотели поскорей сбыть меня с рук. Тем более, что я был уже не вояка. Старшина торопился назад в своё хозяйство, и я не стал задерживать старшину. В полк я не вернусь. Это понимали мы оба. Военврач Соболев сделал мне укол против столбняка и велел положить меня на санротовскую повозку. Чем, собственно, санитарная повозка отличалась от простой телеги? И у той и у этой колеса и колки приделаны жёстко. Мордастый, тот самый с наглым видом, придержал лошадь. Санитары осторожно переложили меня к нему в телегу.

В тыловых подразделениях обычно цеплялись и застревали евреи, проходимцы и всякая мразь. Скромный, простой и совестливый человек прямым путем попадал в стрелковую роту, на передовую. В данный момент мне было не до философии и размышлений. Меня положили в телегу и я терпеливо ждал, когда повозочный размотает привязанные к березе вожжи, чмокнет губами и размашисто стеганет кобылку кнутом.

Мордастый где-то ходил, а его тощая, привязанная к березе кобыла переступала с ноги на ногу. Она изредка фыркала |, только что пройдя длинный путь,| и понимающе качала головой. Но вот, наконец, появился повозочный-санитар с кнутом за поясом и ковригой черного хлеба за пазухой. Он распутал длинные вожжи, поглубже засунул... буханку черного хлеба в шинель, дернул за вожжи, хлестнул кобылу кнутом по ребрам и присвистнул. Кобыла дернулась и телега покатила вперед. Повозочный погонял её всю дорогу не потому, что торопился доставить нас, раненых, побыстрее, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, так называемый «костыль». Дорога, по которой снабжались полки и по которой в тыл эвакуировали раненых, в светлое время была у немцев под наблюдением. Было раннее утро. Серый день надвигался помалу. За ночь сильно похолодало. Изрытая и избитая ... дорога за ночь успела застыть. Все следы и отпечатки солдатских ног, глубокие борозды окованных железом колес, выбоины лошадиных копыт за ночь застыли, стали как камень тверды. Все сырое и хлипкое, что скользило и расплывалось под ногами и колесами, теперь было прочно и неподвижно сковано льдом. И лошадь, как пьяный солдат, тащилась по изрытой и бугристой дороге, кидаясь из стороны в сторону, шарахаясь по обочинам, она сама выбирала себе дорогу и с трудом тащила телегу вперед. Колеса с тупыми ударами прыгали и громыхали по застывшей земле. Телега при каждом ударе замирала, а нам казалось, что она совсем остановилась. Но лошадь дергала и повозка с силой ударялась о новое препятствие. При каждом новом ударе в кровоточащих ранах что-то с невыносимой болью обрывалось. Вспухшее от удара мины тело каждый удар воспринимало как ковыряние в рваных кишках |и ранах ржавым гнутым гвоздем|. Две пары колес, затянутых в железные обручи, беспрерывно прыгали, разрывая нестерпимой болью всё тело. Все трое раненых, лежавших в телеге, стонали и корчились от боли.

— Братишка, будь другом, придержи маленько!

— Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади!

— Ты слышишь или нет?

— Ты остановишь, сволочь? — закричал я. — Жалко нет пистолета, а то бы пристрелил я тебя. Гнида ты!

Повозочный два раза останавливал свою телегу в кустах на короткое время |на всем промежутке пути|.

«Ой! Ох!» — с облегчением вздыхали мы. Но как только мы кончали стонать, повозочный тут же трогал телегу. На него не действовали наши жалобы, стоны и крики. Он боялся, что вот-вот из облаков появится самолет. Не мог же он через каждую сотню метров останавливать лошадь и давать нам передых. «Тут в небо гляди!» — было написано на его лошадиной морде.