В Юрьев - Гренадер Леонтий Коренной

В то время как подполковник Верже вновь принялся писать, за окном раздался окрик часового. Один из караульных услышал за воротами грузный, спотыкающийся шаг. Он окликнул:

— Кто идет?

— Гренадер лейб-гвардии Финляндского полка третьего батальона, — ответил из темноты густой, хриплый бас, и перед часовым вырос силуэт огромной человеческой фигуры.

— Дядя Коренной!

— Не по-уставному встречаешь, — заметил тот с ласковой усмешкой в голосе, а потом добавил: — Уважь, чем бог послал! Изголодался.

Когда в комнату к Алексею Карповичу ввели шатающегося, забинтованного Коренного, то при взгляде на него трудно было сказать, чего в нем больше: нетронутых мест или побуревших от грязи и пыли повязок. Отстранив провожатых и сомкнув каблуки, старый гренадер отрапортовал по всей форме. Батальонный быстро вышел из-за стола к нему навстречу и, остановившись совсем близко, посмотрел прямо, в упор.

— Что ж ты так, где пропадал? — начал было батальонный резким тоном. Но голос его дрогнул; он махнул рукой и неожиданно продолжил: — Эх, Леонтий! А мы горевали, мы тужили…

И по мере того как продолжал говорить батальонный, пепельная бледность разливалась по лицу Коренного, а сам он горбился, весь как-то опускался, клонился книзу. Пока он находился в плену, пока блуждал, пробираясь к своим, его поддерживали все время то гордость перед чужими, то стремление во что бы то ни стало вернуться в полк, к товарищам, а может быть, влекло и еще одно желание: повидать человека, которому он спас жизнь. Но вот он добрел до своих и, как тяжелобольной, завидевший постель, почувствовал вдруг, что сил больше нет, что воля его теряет власть над изнеможенным телом.

Коренного уложили на широкую лавку в сенях, и он слабым, изменившимся голосом рассказал обо всем пережитом, о последних минутах боя в Госсе, о Наполеоне, о том, как был он отпущен обратно. К утру он забылся…

На рассвете Алексей Карпович дописывал свой рапорт. Он делал это теперь с видом человека, который нашел случайно оброненную, очень дорогую для себя вещь, — с видом радостным, почти счастливым. Он даже произносил иногда вполголоса: «Ведь я верил! Верил!» И с особенным старанием выводил крупными буквами: «Гренадер Коренной заслужил высшую награду. Он явил образец гвардейской чести перед народами Европы…»

……………………

А месяц спустя, когда наполеоновская армия отступала за Рейн, русский кавалерийский разъезд захватил в плен неприятельского штабного офицера. В его сумке среди прочих бумаг нашли бюллетень французской главной квартиры, подписанный Наполеоном. В конце бюллетеня говорилось о Леонтии Коренном: великий полководец ставил поступок русского гвардейца в пример всей французской армии.

……………………

— Те годы давно уже прошли, — с грустью заметил рассказчик. — Геройское было время. Отечественная война, Бородино, потом заграничные походы, Лейпциг. А там дальше — Париж, возвращение в Россию… Какие люди были тогда! И среди них блеснул светлой точкой Леонтий Коренной и оставил неизгладимый след. Правда, никто не помнит о дальнейшей его судьбе. Она потонула, растворилась в общем потоке жизни и крутых перемен. Но имя старого гренадера, его подвиг до сих пор высоко чтит вся наша гвардия.

Над Петербургом все злее расходилось осеннее ненастье: пронзительный ветер дул с Невы; косматые, рваные тучи огромными тенями носились над городом, цепляясь за шпили и кресты колоколен.

И, может быть, именно в тот вечер Гоголь внес в свою записную книжку несколько слов о Леонтии Коренном. В этой книжке он отмечал все, что находил особенно нужным для второй части «Мертвых душ». Он записывал торопливым, плохо разборчивым почерком:

«…Гренадер Коренной, когда уже стиснули со всех сторон французы…»

Гоголь писал эти строки, вырываясь мыслью из петербургского ненастья к отдаленному времени, к ушедшим людям. Его манил образ человека, в ком сильное присутствие русского духа было главной чертой.