В Юрьев - Гренадер Леонтий Коренной

Коренной толкнул соседа:

— Ишь, валом повалили! Их тут столько, что и сам каптенармус не сочтет! Видать, наша пора пришла.

В этот момент к генералу Крыжановскому подскакал свитский офицер, без шинели, в расшитом мундире, и, не слезая с коня, прокричал задыхающимся голосом:

— Наполеон двинул молодую гвардию! Его высочество просит…

Оглушающий грохот сотен орудий прервал его слова, лошадь вздыбилась свечкой, и офицер, указав рукой в сторону Госсы, помчался дальше. Крыжановский успел лишь кивнуть ему в ответ.

— Вот и дождались! — бросил он подполковнику Верже и тотчас произнес звонким голосом: — Господа офицеры, по местам!

Всем стало ясно, что полк вступит сейчас в бой, что сейчас произойдет то, что решит участь многих. И перед решительным часом все воины невольно обратились к востоку, туда, где была далекая, милая, родная России. В глубоком молчании стоял полк несколько мгновений. Офицеры, разошедшиеся по своим батальонам и ротам, не смели нарушить молчания, зная, что эти минуты священны и не принадлежат ни командующему, ни военным законам, ни государю, а только человеческой совести. Многие сняли кивера и беззвучно шевелили губами, повторяя слова молитвы, а может быть, дорогие имена. Леонтий Коренной смотрел строго, сосредоточенно, словно заглядывал во что-то сокровенное, таящееся в его душе. Он крестился медленно и широко, задерживая руку на груди; жесткое скуластое лицо его становилось просветленным, и глубокий шрам по левой щеке, грубивший черты гренадера, казалось, смягчался, сглаживался. Петруха неспокойно переминался с ноги на ногу, не в состоянии сдержать дрожь сильного волнения? Алексей Карпович, находившийся поблизости, наклонил голову и тоже думал о чем-то своем.

Раздалась команда «смирно». Полк прошелестел, будто ветер прошелся по лесу, и затих.

— Песельники, вперед! — прокричал звонкий голос.

Из рядов вышли несколько человек и стали в голове первого батальона.

Пока строились песельники, Алексей Карпович, подтянув и без того туго завязанный шарф, подошел к правофланговому гренадерской роты и, положив ему руку на плечо, обнял его по заведенному в батальоне обычаю.

— Ну, дядя Леонтий, улыбнемся смертушке!

— Нам не впервой, ваше высокородие, — ответил Коренной и, нагнувшись, приложился губами к золотому кованому прибору на эполете у батальонного.

— Ружья наперевес!

И полк, все две тысячи человек, единым движеньем вскинул ружья, звеня чуть отвинченными металлическими частями.

Наконец, приподнявшись на носки и весь устремляясь ввысь, будто собираясь улететь, генерал особенно громко прокричал:

— Марш!

— …арш! …арш! — эхом отозвались батальонные, приняв команду, и полк, все две тысячи человек, разом дал ногу, сотрясая землю могучим ударом.

Тотчас забил барабан. Портупей-прапорщики повели древками особым, только им известным манером, и расшитые полотнища батальонных знамен всплеснули в воздухе и мягко заполоскались, на ветру.

Среди песельников запевала дал голос.

завел он высоким, чуть дребезжащим тенорком.

грянули басы.

Дальнейшие слова подхватили полным хором, заливаясь на разные лады, с лихим присвистом и уханьем:

И хору вторили уже все роты, дважды выводя последние слова песни, и слово «бой» приходилось при этом под левую ногу.

Песельники Финляндского полка славились по всей гвардии, ибо набирались они из тех петербургских лодочников-певцов, какие возили гуляющих белыми ночами по Неве и оглашали берега такими трепетными песнями, что сердце от них таяло, как воск. А сейчас голоса их разносили окрест битвы народов русский удалой напев; тысячеголосая, громкая песнь плыла над другими звуками гигантского сражения, то утопая в грохоте орудийной и ружейной пальбы, то опять вздымаясь с новой силой. И под эту песнь лейб-гвардии Финляндский полк с распущенными знаменами, с барабанным боем пошел в дело.

Скорым шагом, прикасаясь локтем к соседу для равнения, маршировали гвардейцы вниз по ровному пологому скату, поросшему короткой травой. На зелени поля ясно выделялись четкие движущиеся прямоугольники взводов, рот и батальонов — на равных интервалах друг от друга, с одинаково точным просветом между шеренгами. В разрыв облаков брызнуло вдруг веселое солнце, и в его лучах еще сочнее заиграла отличительная расцветка полка: алые погоны, воротники с алой оторочкой на светлосерых шинелях, алые выпушки по бокам темнозеленых панталон. Сверкали штыки и стволы, начищенные до степени полировки; сверкали ряды медных пуговиц и медные щитки-гренадки на киверах; белели перевязи и портупеи, перекрещенные на груди солдат; блестели шитые золотом офицерские петлицы, гвардейские знаки, золоченые кисти. Полк имел тот особо торжественный, праздничный вид, какой принимала обычно русская гвардия, когда выступала на парад или в бой.

Коренной шел рядом с Петром Тихановым и чувствовал его локоть. По этому прикосновению он угадывал состояние своего выученика. А тот был захвачен общим ритмом движения, поглощен собственным стараньем не сбиться с ноги, не нарушить строя, не опустить ружья ниже положенного уровня. Он, видимо, забыл, куда он идет, зачем идет. Сейчас его занимало лишь одно: как он идет. И это заставляло его забывать, что идет он в огонь, в ад кромешный, что идет он затем, чтобы убивать или быть убитым. И Коренной чувствовал локоть — острый, напряженный, но не дрожащий и не вялый, как губка. Значит, Петруха пока был в порядке.

Впереди легкой пружинящей походкой шагал подполковник Верже, держа обнаженную саблю «на руку». Когда он изредка оборачивался на свой батальон, Коренной видел оживленное, почти радостное лицо командира, которое, казалось, говорило: «Хорошо! Любо!»

Спустившись с возвышенности и приближаясь к деревне, полк встретил обратное себе движение: шли группы раненых, в перевязках, в потемневших от крови мундирах и шинелях, многие без киверов. Некоторые поддерживали друг друга, иные опирались на ружья, как на костыли, иные передвигались почти ползком, садились на землю и вновь медленно ковыляли. На носилках тащили тяжело раненных офицеров. Потом стали попадаться разрозненные толпы солдат, которых командиры тут же собирали и выстраивали опять в боевой порядок, повернув лицом к селению. Судя по заглавным буквам из желтого шнура на красных погонах, это были солдаты Петербургского гренадерского полка.

Оказалось, что две дивизии молодой гвардии Наполеона уже ворвались с хода в Госсу и вытеснили из ее левой части петербуржцев, а из правой — тавричан. Понеся огромные потери, те должны были оставить последние дома и отойти за пруды, лежащие перед селением. И только лейб-егеря еще отчаянно бились в центре.