Николай (Ярушевич) - Правда о религии в России

упадка духа, а царила общая атмосфера покоя, предания судеб своих близких в волю Божию…

В том и величие народного духа у самых обыкновенных людей, слабых, немощных: в этой простоте отношения к совершающемуся великому — без всякой аффектации, без всякой рисовки, хвастовства, позирования… Тот же простой русский человек, как он рисуется в «Капитанской дочке» гениального Пушкина, в Максимыче Лермонтова, в «Севастопольских рассказах», в «Войне и мире» Толстого… «Когда нужно будет, увидим, все надо делать по велению рассудка, по голосу совести… и Господь вразумит… и будь Его святая воля…» Только горячее молитва, только чаще скатится тихая слеза по сыне, внуке… Только чаще пойдет записочка, просфорочка в алтарь, только чаще подадут на паперти монетку со словами: «Помолись за воина Илью, помяни воина Ивана…»

В храмах Москвы преждеосвященные литургии 6-й и Страстной седмиц пелись полными хорами певчих. Надо отдать должное их художественному искусству.

Но волновал и занимал всех вопрос: как будет с пасхальной службой при осадном положении? Все понимали, что это дело серьезное и нелегко разрешимое… Терпеливо ждали указаний церковной власти. Казалось, и речи не могло быть о полночной пасхальной службе.

Утром рано в великую субботу по радио было передано разрешение военных властей города о беспрепятственном движении во всю пасхальную ночь, «согласно традиции»; потом последовало распоряжение церковной власти о совершении светлой заутрени в полночь. Говорить ли об общей радости, вернее, восторге?

Наступила священная пасхальная ночь… Счастливцы, одаренные крепостью сил, спозаранку, часов с 8–9 вечера, наполнили до тесноты храмы; тысячи запоздалых в мраке холодной и ветреной ночи окружали храмы. В числе последних был и я, носитель 69-й весны, то есть глубокой осени стариковской жизни. Но обновляется, как орел, юность моя среди людей единого духа и самых разных возрастов и положений.

Весьма остроумно распорядители храмового порядка скомбинировали строгое затемнение с открытием настежь боковых дверей храмов. Это не мешало восторженным звукам пасхальных песней достигать слуха богомольцев, стоявших вне храма. Строгая тишина, установившаяся с первыми звуками «Волною морскою», содействовала хорошей слышимости.

Вернувшись домой, после короткого отдыха, «еще сущей тьме», я поспешил в храм Споручницы, где в приделе предстояло совершение второй пасхальной службы.

В храме было уже свободно. Кое-где у стен дремали, в ожидании первых трамваев и метро, дальние богомольцы. Ярко светились запрестольные витражи Воскресшего Господа, Богоматери и Доброго Пастыря. Их обрамляли гирлянды электрических лампочек, живых и искусственных цветов в зелени. За главным престолом в семисвечнике ярко пылали толстые, длинные свечи ярого воску. Было весело и радостно. Ровно в 5 часов началась вторая пасхальная служба. Храм постепенно переполнился народом до тесноты. Служба шла при пении правого и левого хоров. Вечерня завершила этот радостный день.

Доктор медицины П. М. Красавицкий.

18 апреля 1942 года.

Те, кто в детстве испытал очарование православного праздничного торжества, невольно чувствуют в пасхальную ночь какую-то неизъяснимую грусть. Самый символ воскресения из мертвых таит в себе противопоставление живого — мертвому, темного — светлому, зимнего — весеннему.

Радостные пасхальные песнопения, блестящие ризы священников, новое платье, прибереженное матерью к этому случаю, свечка в руке и предвкушение кулича и пасхи, украшенных цветами, создавали праздничное настроение.

Звонкие голоса певчих поют:

— И друг друга обымем, рцем, братие!

И хочется всех обнять, поцеловать, поздравить, сказать что-то приятное. Все кажутся добрыми, приветливыми.

— Христос воскресе! — произносит священник, и ему отвечают хором.

Пахнет незнакомым, смешанным с ладаном…

…И теперь, когда накануне Светлого Воскресения грусть закрадывается в сердце, тянет на улицу, в ночь, в освещенный храм, хочется снова испытать чувство сладостного умиления, душевной благости и мира. Как сильны и цепки воспоминания детских впечатлений!

В этом году мы праздновали Пасху в особенной обстановке. Тяжелая война, навязанная нам фашистами, окрашивает повседневные события в суровые тона. Близкие люди где-то далеко, напрягая все силы, отвоевывают каждую пядь занятой оккупантами родной земли. И здесь, в тылу, напряженный труд, лишения, беспокойные мысли о судьбе родины. Давно забыта привычная свобода нормального течения дней. Каждое мгновение напоминает о войне, о страданиях людей: разбитый бомбой дом, очередь у магазина, унылый звук сирены. Все это сделали они, фашисты. Ненависть жгучей волной захлестывает все другие мысли и переживания.

Наступает вечер, и вместе с сумерками приходит и привычное чувство стремления на улицу, в толпу молящихся.

— Ну, как, пойдем к заутрене? — спрашивают домашние.

— Куда там, такой холод и темь… Да и будет ли заутреня? Ведь движение по Москве разрешено только до двенадцати часов.

— Утром по радио объявили, что на сегодняшнюю ночь осадное положение снято. Необходимо строжайше соблюдать условия светомаскировки, а ходить можно хоть до утра, — отвечают мне.

Вопрос решен. Какую церковь выбрать? Всюду будет много народа.

— Поедем, пока еще есть время, куда-нибудь за город, в сельский храм, — делаю я предложение.

Но охотников на такое путешествие оказывается немного. Все же спутник нашелся.

С последним трамваем уезжаем за город. Выходим на конечной остановке и уже начинаем раскаиваться. Темь такая, что собственной руки не видишь. Ветер. Дорогу развезло, и каждую минуту рискуешь ввалиться в какую-нибудь громадную лужу. Итти надо километра два с половиной. Путь мне знаком, но я бывала здесь в летние солнечные дни, и тогда казалось все совсем просто. Ночью контуры даже хорошо знакомого пейзажа приобретают новые очертания. В мало знакомой местности чувство ориентировки теряется совершенно.

Стоим в нерешительности. Освещенный трамвай торопливо уходит обратно.

Оказывается, мы не одни. Две молодые женщины и старик, ехавшие с нами в одном вагоне, тоже ищут попутчиков в село Измайлово.

Старик здесь живет, ему дорога хорошо знакома. Он не скрывает своего удовольствия по поводу того, что вот-де москвичи приехали к ним в село помолиться.

— Только насчет тесноты — это вы напрасно. У нас тоже прихожан много. Из окрестных сел народ приходит. Эх, задержался я в городе, теперь, пожалуй, и в церковь не войдешь!