Александр Музафаров - Забытые битвы империи

Во главе заговорщиков был поручик Святополк-Мирский.

Купчинский выдал заговорщиков японцам. Все офицеры тыла арестованы, а некоторые, как, например, Святополк-Мирский, подверглись даже истязаниям, а Купчинский едва ли не в знак признательности к нему японцев был отпущен из плена, но предварительно избит до беспамятства нашими офицерами за свое шпионство. Все эти факты признает и не может не признать сам Купчинский.

Вот вам мои «обличители» в печати. После всего, что я сказал, я думаю, всякий поймет, почему я не вступал и не вступаю в полемику с этими господами.

Теперь перейдем к обвинительному акту. Я не думаю, конечно, возражать против каждого пункта, я не юрист, да, наконец, я свято верю в знание и талант моих защитников и всецело предоставляю им защищать меня.

Я вообще ранее считал неудобным говорить о нем до суда, но раз он почти целиком, да вдобавок дополненный вымышленными гадостями и пошлостями, был помещен в газетах, раз каждый мог его комментировать, как ему вздумается, то мне кажется, что я тем более имею на это право.

Как понять: «Получил предписание сдать крепость и выехать в армию»? Несомненно, это тяжелая дисциплинарная мера, сопряженная с большим позором для того, к кому она применена, а слышало ли общество когда-нибудь об этом приказании, о том, что я сменен, что главным начальником в Порт-Артуре уже является генерал Смирнов? Или, наоборот, до общества долетела весть, что мои нрава и компетенция расширены, что с этого времени я не могу отдавать все свое внимание исключительно одной крепости и что лишь в силу этого для последней необходим особый комендант? И не узнало ли общество об этом приказании лишь спустя 2 с половиной года благодаря обвинителю?

Допустим, что я скрыл это приказание, желая удержать власть за собой.

Но генерал Куропаткин, он-то ведь во всяком случае знал об этом приказе: как же он мог молчать? Как мог он терпеть подобное безобразие, чтобы смененный им генерал Стессель, вопреки категорическому приказу, продолжал командовать? Почему не донес государю императору? Как мог он ставить верховного вождя в ложное положение — вступать в непосредственные сношения с преступником и даже давать ему награды и особые права и назначения.

Я полагаю, что всякий поймет, что не мог действовать таким образом главнокомандующий, не мог он допустить такого бесчинства в осажденной крепости (как захват власти), когда он и так знал, что между двумя высшими начальниками происходят нежелательные прения.

А если это так, то какой же тут захват власти?

Действительно, я получил от генерала Куропаткина письмо, в котором он призывал меня к себе в армии и предлагал мне передать командование Смирнову ввиду того, что, по его сведениям, вверенные им войска отошли под верки крепости и, стало быть, укрепленного района больше не существуете, т. к. он фактически превратился в крепость.

Справедливо полагая, что заблуждение генерала Куропаткина произошло вследствие неправильного донесения — интриги со стороны Смирнова, а это в действительности и оказалось так, я отправил генералу Куропаткину письмо, в котором доводил до его сведения, что войска вовсе не отошли под верки крепости, что укрепленный район существует и что вследствие личных слабых качеств генерала Смирнова и его неспособности я считал бы более целесообразным передать командование не ему, а генералу Кондратенко или Фоку.

Долг обязывал меня так поступить, тем более что в своем письме после подробного доклада о положении дел я писал: «Но за всем тем, если Ваше Превосходительство признаете мое присутствие в армии необходимым, я немедленно исполню Ваше приказание и во что бы то ни стало постараюсь прибыть»,

Как свидетельствует теперь сам генерал Куропаткин, он, видя, «что генерал Стессель обладает надлежащим авторитетом, решил его оставить».

После этого инцидента я получил вскоре благодарность за свои действия, право награждать отличившихся, и, таким образом, мой поступок был санкционирован и ни о каком узурпаторстве не могло быть и речи, тем более что я был назначен начальником укрепленного района по высочайшему повелению и не было такового же повеления о моем перемещении.

Еще больший абсурд представляет этот вопрос с точки зрения военной психологии.

Читая обвинительный акт, все должны неизбежно рисовать себе такую картину: с одной стороны, законный, непререкаемый и притом деятельно распорядительный комендант, с которым солидарно, по-видимому, все высшее начальство крепости, в руках которого, стало быть, сосредоточена вся сила и власть, с другой стороны, я, смещенный и не имеющий даже нрава оставаться в Артуре, могущий найти поддержку разве только в нераспорядительном, растерянном генерале Фоке да еще в своем начальнике штаба полковнике Рейсе.

И вот к величайшему недоуменно, оказывается, что я, незаконный начальник, единолично командую, получаю награды и даю их другим, а настоящий законный военачальник, некий, так сказать, стратопедарх, окруженный якобы всеобщими симпатиями, пребывает в полном бездействии. И главное, что такое перемещение центра тяжести власти происходит само собой, естественно, без всяких насильственных действий. Войска безропотно мирятся с таким незаконным начальником; даже такой честный, храбрый, любимый войсками генерал, как покойный Кондратенко, беспрекословно становится под мое начало. Мало того — этот нетерпимый всеми генерал приказывает сдать крепость, и весь гарнизон во главе с храбрым комендантом подчиняется этому приказанию беспрекословно.

Да и что такое власть? Какое-либо реальное движимое имущество, которое я могу скрыть и таким образом сделать его передачу другому лицу невозможной? Ведь не от меня же, несомненно, получил власть генерал Смирнов, а от самого государя, и что он нисколько не был склонен преуменьшать значение этой власти, а скорее наоборот, о том свидетельствует, например, его знаменитый приказ: «С нами Бог, разумейте языцы».

Вот уж поистине надутое самохвальство! Как генерал Смирнов не мог понять всей неуместности подобной фразы в устах обыкновенного смертного. Да и какие же «языцы», когда и был всего один — язык — японцы.

Я бы мог привести еще целый ряд доводов против захвата мной власти, но мне кажется, что и без того 1-й пункт обвинительного акта не выдерживает даже самой поверхностной критики и что возник он исключительно благодаря показанию генерала Смирнова, который, признавая «захват власти», не столько тем отягощает мою вину (ввиду полной нелепости такого обвинения), сколько рисует себя полным ничтожеством; это поняли юристы и не предъявляли мне раньше этого обвинения, оно явилось впоследствии, как результат работ «Частного присутствия Военного Совета».