Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

В этом месте я сделал перерыв на несколько недель. Я просто физически не мог продолжать рассказ. Каждый раз, когда я брал в руки карандаш, чтобы продолжить свое повествование, мне отказывало мышление, словно защищая меня от страшных оживающих воспоминаний. Я сдался и решил переждать, чтобы успокоиться. То, что побуждает меня теперь писать дальше, можно выразить кратко: прошло уже много времени с тех пор, как я снова стал свободным человеком. Это великое счастье вернуло мне уверенность в себе. Теперь свобода не кажется мне даром, который я поначалу ежедневно получал, просыпаясь по утрам. Теперь она уже не опьяняет меня, не кажется неизъяснимым блаженством. Свобода здесь, она естественна, как воздух, которым я дышу. И все же это осталось! Осталось! Сегодня среди равнодушно идущих мимо прохожих я встретил двух изможденных оборванцев. Они шли шатаясь, как тяжелобольные. Вокруг пояса каждого из них была повязана веревка, на которой болталась консервная банка. И их лица! Их лица! Где я? Бедность, голод, беда, горе — все это неожиданно снова возникло здесь! Я застыл на месте и провел рукой по животу. Ах! Зачем я здесь стою? Почему я прижал руку к животу? Ах! Зачем я это делаю? Я кусаю себя за палец, поворачиваюсь и бегу. Я хватаю этих людей за рукава и что-то им говорю. Да, оказалось, что это мои товарищи по несчастью. Да! Эти двое вырвались из того же ада и теперь, полные беспокойства и тревоги, бредут к своему отчему дому. О, мои любимые верные товарищи, как горячо приветствую я вас на родине. Мое сердце обливается кровью при виде вас и от ваших рассказов. Больные и изможденные, возвращаетесь вы с Урала и из Сибири. Многие умерли в пути, и сколько еще вас осталось в России, чтобы страдать и бедствовать в шахтах и каменоломнях! Не говоря ни слова, я жму вам руки. Я возвращаюсь домой, потому что уже не могу сегодня ничего делать. Я падаю на кровать, раскидываю руки и погружаюсь в блаженное, ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Свободы, по которой я столько времени томился, на которую столько времени надеялся и которую наконец обрел!

Какими ничтожными показались мне повседневные заботы и мелочи, которые, надуваясь, омрачают наши дни своими детскими претензиями. Эти мелочи на сегодня повержены, и, чувствуя себя победителем, я пытаюсь прозреть то время, которое потребует чего-то большего, чем нелепые вздохи и пустая болтовня.

Муки Фокшан окутывали меня черным ужасом, и, несмотря на то что я понимаю, что мне никогда не удастся описать их словами, я все же продолжу свой рассказ.

Он по-прежнему стоит у меня перед глазами, этот лагерь с его бесчисленными кривыми суковатыми столбами, обвитыми бесконечными кольцами колючей проволоки. Какое безрадостное зрелище представало перед нашим взором каждое утро, каждый вечер, когда красное солнце плакало над горизонтом. Я помню, как фиолетовые тени, выступая из тумана, изливались на землю, суля ночной отдых проклятым пленникам. Так, слушай, читатель, что я буду рассказывать тебе своими беспомощными словами о той страшной и горестной жизни.

С жестяными банками в руках все были заняты исключительно тем, что высматривали и вынюхивали, где бы найти еду. Все шныряли возле кухни, переворачивали помойные бачки, рылись в остатках. Где бы найти съестное, где оно может лежать? Какие-нибудь остатки, помои, кочерыжки, обрубки. Мы же люди, можешь подумать ты, но мы не гнушались рыться в отвратительной грязи, если подозревали, что под ней находится что-нибудь съедобное. При этом еще надо было соблюдать предельную осторожность: весь лагерь был опутан колючей проволокой, делившей его на участки. Каждый из них бдительно охранялся полицейскими, этим презренным сбродом! Предателями и преступниками. Горе было тому, кого застигали за поисками. Запрещено было практически все. Запрещено было пользоваться чужим туалетом, запрещено было глотнуть у колодца каплю воды. Не разрешалось ничего. Наше пространство было ограничено до немыслимого минимума. Герда уже в первые дни избили кнутом только за то, что он зашел на чужой участок.

Вскоре я узнал, что хлеб в лагерь привозили на тележках из расположенной неподалеку лагерной пекарни. Каждый день я терпеливо ждал, когда меня назначат в команду, перевозившую эти тележки. Моим верным спутником на этот раз был Франц, воспитывавшийся в католической семье. В самом деле, настал день, когда немилосердная фортуна повернулась наконец лицом к терпеливым беднягам и вознаградила нас по-королевски. Мы попали в команду! Мы получили хлеб! Большие, горячие, невероятно пахнувшие буханки хлеба!

Под бдительной охраной мы вошли на территорию склада пекарни. Какое незабываемое зрелище открылось нашим глазам! Совершенно подавленные и растерянные, стояли мы перед полками, заваленными несравненным великолепием. Нет, это было… это было… да, в самом деле, что же это было? Неописуемо! Мой желудок! Ах, мой желудок! Он заговорил со мной громким командным голосом. Это было поразительно. Я видел только хлеб, но мой желудок тотчас принялся работать. Он начал выделять сок, не дождавшись, когда в его зияющую пустоту что-нибудь положат. Мне стало так больно, что пришлось согнуться и прижать кулак к животу, но отвести глаза от хлеба я не смог. Франц ткнул меня в бок, и я с трудом выпрямился. Я слышал голоса, кто-то называл числа, но я был словно одержимым, сознание мое помрачилось от какого-то странного отупения — я потерял способность ясно мыслить. Началась погрузка хлеба. Франц снова толкнул меня в бок, но я продолжал, не отрываясь, смотреть на хлеб. От него шел такой аромат, что я непроизвольно начал жевать. Я жевал, жевал и жевал… Жевал запах. Вдруг мне в руку сунули буханку хлеба. Мы выстроились и принялись передавать хлеб по цепочке. Вскоре руки у меня были в муке, но к ним не прилипло ни кусочка.

Франц — эта продувная бестия, хитрый католический священник — ясности ума не потерял. Он был одет в большую, не по размеру, шинель, которая спасала его во все времена года. Он кутался в нее, как в просторную сутану. Эта шинель больше походила на накидку колдуна. Франц постепенно оказался в опасной близости от полок. Ага! — подумал я и перестал жевать. Ага! — еще раз подумал я и наконец пришел в себя. Я до сих пор явственно вижу, как ты озорно подмигиваешь мне, Франц. У тебя словно прибавилось сил, с такой скоростью покатил ты в лагерь тяжело нагруженную тележку. Никто не пострадал от этой смелой выходки, ибо то, что ты взял на складе, было надежно спрятано под просторной шинелью, а в тележке лежало ровно столько буханок, сколько мы должны были увезти. Но увы и ах! Фор туна, спохватившись, снова повернулась к нам спиной. В конце пути нам, как оказалось, предстоял обыск. Франц, мой дорогой друг, был разоблачен. Возмущению охраны не было границ! Тяжкие обвинения, ругань! Один лишь кошачий инстинкт, приобретенный за время плена, позволил Францу незаметно ретироваться вместе с его просторной шинелью. На том месте, где он только что стоял, осталось только его дыхание, пахнувшее голодом — реальным голодом. Пахло требухой и бедностью. Позже я отыскал Франца в лагере. Он был подавлен и страшно расстроен. Слишком рано мы начали радоваться. Напрасно, абсолютно напрасно ждали мы, словно в засаде, этого шанса. Мы мечтали о хлебе, и мечта стала явью, но явь ускользнула от нас. От мечты осталась только боль.