Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Но меня переполняет благоговение перед родом человеческим, который решился на борьбу с этим бедствием. Не впадаем ли мы в нечестивое заблуждение? Я подозреваю, что Бог просто играет с нами. Хотелось бы мне знать: зачем?

Каждые две недели нас сгоняли на осмотры. Нам писали на спине номер. Эти маслянистые синие номера были свидетельством нашей пригодности и штампом, удостоверяющим качество рабочей скотины. Этот процесс я опишу кратко, но он, как ничто другое, характеризует, что о нас думали и кем нас считали.

Не было ничего особенного в том, что нас — унылую и равнодушную массу — выстраивали в очередь. Это происходило с нами каждый день. Правда, все это происходило в особом бараке, да и сама процедура была не простая, не похожая на другие. Мы стояли не за едой и не в очереди на санобработку. В этой очереди мы ждали, когда нас оценят и рассортируют. Стоять — шаг вперед — стоять. Так, метр за метром мы постепенно приближались к бараку. Дыхание бесправных рабов облачками вырывалось из их груди. Мы стояли терпеливо — нет, скорее, безучастно и покорившись неодолимому жребию. Мы стояли молча, не разговаривая друг с другом. Мы просто ждали. Мне тогда казалось, что к каждому из нас привязана веревка, дергая за которую какая-то неведомая сила рывками тащила нас вперед. В конце концов перед нами открывалась дверь крыльца.

За отдельным столом сидел писарь, положив руки на длинный список. В одной руке он держал карандаш, которым он проставлял в списке номера. Другая рука неподвижно лежала на листе бумаги. Рядом с писарем, за соседним столом сидело одетое в военную форму существо женского пола. Как нам сказали, это — русский врач. Она была молода, большие груди распирали тесную оливково-зеленую гимнастерку. Лицо ее было не особенно симпатичным, впрочем, я в него не вглядывался. Мы раздевались. Голые и стриженные, мы по очереди подходили к столу. Наши имена называл писарь, а русская женщина-врач находила наш «квалификационный» номер. Мы подходили к ее столу и становились по стойке «смирно». Холодным взглядом докторша окидывала нас с головы до ног, а потом следовала команда «Кругом!». Снова холодный взгляд, которого мы не видели. Потом нам раздвигали ягодицы и щупали задний проход. На этом все обследование заканчивалось. Громко произносился номер: один, два, три или четыре. Писарь заносил над листком бумаги карандаш и вносил в список номер. Второй помощник проходил между столами и жирно, синим мелом, ставил на спине осмотренного пленного названный номер. Обследованный становился в строй и натягивал на себя серые лохмотья.

Мы были скотом. Животными, которых сгоняли в стойло, оценивали состояние, мускулатуру и кости, а потом решали, к какой работе кто из них пригоден. Работали мы в Фокшанах немного и нерегулярно, но номер был очень важен в случае, если бы нас решили отправить в Россию. Приказ об этом мог поступить в любой день. Согласно проставленным на наших спинах номерам будут формироваться транспорты. Первые номера, скорее всего, должны будут отправиться в Сибирь или в киргизские степи. Вторые номера мало отличались от первых, и, судя по всему, их ожидала та же судьба. Говорили, что третьи номера будут отправлены на более легкую работу. Но кто мог в это поверить? Поезда отбывали в самых разных направлениях. Четвертые номера освобождались от работы и получали двойную порцию водянистой похлебки в день до исчезновения симптомов пониженного питания. Плохо питались мы все, и у каждого из нас можно было, как говорят в народе, все ребра пересчитать. Но четвертые номера были просто ходячими скелетами и могли бы очень убедительно исполнить средневековую пляску мертвецов, если бы у них хватило на это сил. Этих совершенно изможденных и дошедших до последней степени истощения доходяг помещали в отдельные бараки, которые никоим образом не отличались от наших, если не считать того, что их обитатели оставались в них и днем, со страхом чувствуя, как колеблется в них готовый угаснуть слабый огонек жизни. Там царила жуткая духота. Там рыскающий волк смерти без труда находил себе жертв. Я закрываю глаза, и язык отказывает мне. Ужас и сегодня охватывает меня и заставляет дрожать, словно в лихорадке, когда я вспоминаю эти душераздирающие картины. Среди этих живых скелетов я в последний раз увидел своего лучшего друга. Этого друга я любил, как родного брата, и не мог даже в дурном сне представить, что мне придется с ним расстаться. Иво, мой дорогой дружище, не сердись на меня за то, что я плачу, думая о тебе, ведь ты никогда не любил сентиментальных сцен. Верная душа, мой мальчик, мысленно я все время ищу тебя и, не находя, терзаюсь страхом. Я бы дорого дал за то, чтобы и ты смог вернуться на родину.

Сейчас я хочу описать этого человека и нашу с ним дружбу. Но я прекрасно понимаю, что на свете есть такие переживания, которые невозможно передать словами. Хочу лишь сказать, что с Иво мы прошли и Пацов, и Немецкий Брод и часто с ним там сталкивался. Но там я сторонился и избегал его. Он казался мне мелочным брюзгой и критиканом всего нашего прошлого. Он был велеречив и надменен, и мне казалось, что в голове у него солома, которую он пытается выдать за чистое золото. Как он был мне отвратителен в своих очках в никелированной оправе и писарской душой. Я обходил его десятой дорогой и от всей души ненавидел, когда он пытался со мной общаться.

Потом произошло нечто необъяснимое: он стал другим. Он вел себя совсем не так, как я мог ожидать, вопреки всем моим суждениям о нем. Иво всегда оказывался там, где был больше всего нужен. Он оказался редким самоотверженным человеком, умевшим подниматься над всеми превратностями лагерной жизни. У него действительно была великая и возвышенная душа. Я пришел в ужас от несправедливости моего к нему отношения. Я очень долго пребывал в плену моих заблуждения и в Фокшанах, где всячески сторонился Иво, стараясь не попасть с ним в одну команду и даже отряд. Прошло много времени, прежде чем под скучной и невзрачной поверхностью я разглядел его яркий внутренний свет. Мне ни разу в жизни не приходилось встречать человека, сумевшего сохранить великодушие среди отчаянных лагерных бедствий. С чем сравнить мне сердце Иво? Кто знал его лучше, чем я? Большинство пленных не любили Иво. Но я полюбил его, как можно любить только самого лучшего друга. Нет, невозможно простыми словами описать этого человека. Он не был героем, но не был и трусом. Он не был негодяем, но не был и рыцарем. Он был самоотверженным и одновременно нескромным. Он был эгоистом, но при этом мог отдать ближнему последнюю рубашку. Он был единством противоположностей. Но одно было несомненно: в решающие моменты неизменно проявлялось величие его души. Я думаю, что это величайшее достижение, на которое способно воспитание и образование человека. Читатель, ты услышал от меня несколько слов о моем друге Иво — некоторые из них были сентиментальны, другие преисполнены гордости и признательности, но едва ли я смог что-то внятно тебе объяснить. Только в тесном общении открываются другим такие люди, открываются своими поступками.