Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Что мы сказали друг другу?

Глупый вопрос. Я подпрыгнул, ухватился за подоконник и распахнул створку окна. В камеру хлынул свежий воздух. Это было как поцелуй ангела. Дальше все произошло очень быстро. Я выскользнул из окна, сполз по наружной стене и повис, держась за подоконник. Потом разжал руки и полетел в бездну. Ударившись о землю, я повалился на бок, но тут же вскочил на ноги. Кости были целы! Я застыл на месте, ожидая Бернда. Его силуэт уже показался в окне. Но что он медлит? В чем дело? Я явственно видел его в свете луны.

— Прыгай! Прыгай! — неистово шепчу я.

Раздается невыносимо громкий шум. «В чем дело?» — хочется крикнуть мне, но в этот момент Бернд выпадает из окна головой вниз с оконной рамой на поясе. Осколки стекла падают на землю. Но Бернд рядом, сильно он не пострадал, голова и ноги остались целы. Мы бежим в сторону венгерской границы.

Далеко мы не ушли. Уже через несколько минут мы оказались в болоте. Печально! Но мы не сдаемся, мы отказываемся в это верить! Мы бежим вперед, в Венгрию, мы хотим в Венгрию, через границу — там безопасно! Безопасно? Да, там нет румынских жандармов, этих псов, заковавших нас в кандалы. Это всего лишь мокрый луг, здесь просто скопилось много воды, это не болото. Только бы не сбиться с пути, не потерять верное направление, не медлить! Вперед, вперед, вперед! Сейчас вода закончится, и все будет хорошо. Что это за лицо? Это же луна. Она так любовно на меня смотрит и светит неземным светом. Все в порядке, все правильно! Я ступаю на зыбкую кочку, она поддается, уходит вниз, и болото с противным чавканьем начинает меня засасывать…

— Бернд, Бернд! — кричу я.

Верный друг приходит на помощь. Он крепко хватает меня и вытаскивает на то место, где я могу упереться ногой в твердое дно. Трясина засосала меня по грудь. Мы бежим назад, опинчи невыносимо хлюпают. Мы огибаем болото, мокрая трава достигает колен. Наконец мы выбегаем на твердый грунт и находим дорогу, которая ведет в нужном направлении. Как же громко и противно квакают, чавкают и хлюпают наши опинчи. Мы снимаем их, зажимаем под мышками и бежим дальше босиком. Мы вымокли с ног до головы. Бернд, но мы свободны! Теперь мы никому не позволим ее у нас отнять! Появляются какие-то избушки, но что нам за дело до собачьего лая! Мы идем на штурм, в нас кипит жизнь, мы рвемся вперед сквозь ночной мрак…

Мы ушли далеко в поле, луна закатилась, наступила полная темнота.

Мы осторожно пробираемся по редкому подлеску сквозь колючие кусты. Мы снова надели опинчи, так как земля тоже стала колючей и твердой. Колючки бьют нас по лицу. Мы успокоились и снова обрели способность связно мыслить и соображать. Мы идем медленно, иногда под ногами раздается треск, но мы продолжаем идти, и звезды указывают нам путь. Не перешли ли мы уже границу? Мы настораживаемся, внимание наше обострено до предела, мы осторожно движемся по темной незнакомой местности. Какая-то неведомая сила наделяет нас сверхъестественными способностями.

На рассвете мы добираемся до лощины, поросшей густым кустарником. Перед нами раскинулась какая-то деревня. Издалека слышен приглушенный расстоянием собачий лай.

В конце пути я страшно замерз в своих промокших насквозь лохмотьях. Я замерз так, что временами терял ориентацию и переставал понимать, где я нахожусь. Наверное, так околевают больные животные, смутно, как в тумане, думал я. Мне приходилось видеть таких животных во время отступления, до плена. Коровы с растрескавшимся выменем неподвижно лежали на траве и дрожали, страшно дрожали. Они были так слабы, что не могли поднять голову, но во взгляде их потускневших глаз была такая смертная тоска, что становилось не по себе. Я смог подарить пулю только одной такой корове. Наш лейтенант запретил мне впредь это делать.

Сознание мое было каким-то спутанным. Бернд что-то говорил, но до меня не доходил смысл его слов, сильная дрожь мешала сосредоточиться. Я смутно ждал избавления. Солнце медленно, очень медленно возвращало меня к жизни. Оно согрело и высушило меня, но меня все равно продолжал бить озноб, я не ощущал прежнего подъема и прилива сил.

Я заболел. К полудню это стало окончательно ясно.

Я перестал быть человеком, молодым сильным парнем, я стал вялым и бессильным. У меня началась лихорадка. Сухой язык прилипал к нёбу, в ушах стоял неумолчный шум, когда я вставал, голова стала тяжелой, а затылок невыносимо болел. Надо же было заболеть! На воле, среди полей, вблизи границы! Жандармы остались позади; впереди опасности приграничной полосы. Эта опасность может быть смертельной! Бернд пытался меня приободрить. Он с юмором фантазировал на тему о том, что творилось утром в жандармском участке. Это было очень забавно, особенно когда Бернд пародировал толстого начальника полицейского участка. Бернд говорил шепотом, но все равно выглядел при этом как озорной расшалившийся пятиклассник. Но я был теперь ни на что не годным больным, слабым и никудышным спутником. Я закрывал глаза и видел перед собой радужные круги, мне хотелось пить, и я валился с ног от слабости. Бернд, однако, не спал, постоянно вглядывался в кусты и все время говорил мне, что никто сюда не идет, что никто не видит нашего убежища. Он давно снял свою куртку и накрыл меня. Он дал мне хлеба, но я был не в состоянии есть. Мне хотелось пить, но воды-то как раз и не было. Во рту у меня было сухо, как в пустыне. Меня вдруг охватила безумная надежда.

— Бернд, — сказал я, — как ты думаешь, мы еще не в Венгрии? Если мы уже в Венгрии, то все не так уж плохо, мы найдем место, где я смогу отдохнуть и поправиться. В Венгрии нас не будут преследовать никакие румынские жандармы. Найдем же мы какого-нибудь крестьянина, который приютит нас… Но что, если мы еще не в Венгрии? Я не в силах идти дальше… у меня, кажется, высокая температура… в глазах у меня темно… меня сильно знобит, это настоящий озноб. Бернд, я точно это знаю… Нет, я не могу идти дальше, это исключено… Но ты знаешь, мы все-таки, наверное, уже в Венгрии! Когда стемнеет, мы доберемся до деревни, я отлежусь в соломе и завтра буду уже здоров, вот увидишь!

Бернд промолчал. Потом, помедлив, сказал:

— Да, может быть, мы уже и в Венгрии.

Время до вечера тянулось мучительно медленно. Я ослаб настолько, что был просто никуда не годен. Неутешительно! До захода солнца я, скрючившись, лежал на земле. С наступлением сумерек мы покинули наше укрытие. Я тащился за Берндом, как дряхлый старик. Мозг мой стал постариковски неповоротливым и тяжелым, как свинец, меня клонило к земле, я ничего не соображал. Толку от меня было что от козла молока.

Первый же крестьянин, которого мы встретили по дороге, в ответ на наш вопрос ответил, что это еще Румыния, граница проходит в трех километрах от деревни.