Владимир Шигин - Повелители фрегатов

Из трех строевых частей, принявших активное участие в Декабрьском восстании (имеется в виду восстание декабристов. — В.Ш. ). Гвардейский экипаж был единственный, пришедший на Сенатскую площадь в полном составе, с ротными командирами и большею частью офицеров. Об этом Завалишин пишет в своих «Записках»: «Всем известно, что Гвардейский экипаж был приготовлен лучше всех других полков и был единственным войском, вышедшим на действие 14 декабря в совершенном порядке и полном составе, со всеми своими офицерами». Напомним, что роты Московского полка, вышедшие на Сенатскую площадь, были подняты главным образом бывшим флотским офицером М. Бестужевым Старшим в чине офицером в каре восставших был опять-таки флотский офицер — капитан-лейтенант Н. Бестужев. Создается, таким образом, впечатление, что флот принимал самое энергичное участие в восстании, при хотя бы пассивном сочувствии некоторых старших чинов, на что может указывать включение Н.С. Мордвинова в регентство, предложение включить Д.Н. Сенявина и участие адмирала Головина в Тайном обществе. Из этого можно вывести заключение, что в революционное движение была вовлечена значительная часть флотского офицерства. В пользу такого мнения можно привести заявление Завалишина, что «за исключением действующих на площади и взятых с оружием в руках, никто из других членов общества, которые имели непосредственные сношения только со мною, не были арестованы и только Феопемпт Лутковский был сослан на Черное море». Замечание Н. Бестужева в разговоре с Рылеевым, что «Кронштадт есть наш остров Леон», — намек на роль, которую сыграло восстание Риего в испанской революции, — можно также принять как указание на то, что декабристы имели основание рассчитывать на серьезную поддержку флотских офицеров кронштадских экипажей. Наконец, по словам М. Бестужева, Морской корпус прислал депутацию на Сенатскую площадь: «Я проходил фас моего каре, обращенный к Неве, и вижу приближавшихся кадет Морского и 1-го Кадетского корпуса. — Мы присланы депутатами от наших корпусов для того, чтобы испросить позволения придти на площадь сражаться в рядах ваших, — говорил, запыхавшись, один из них… Благодарите своих товарищей за благородное намерение и поберегите себя для будущих подвигов, — я ответил им серьезно и они удалились». Есть еще одно указание на сочувствие кадет и гардемарин декабристам. При первом посещении Николаем I Морского корпуса на его приветствие: «Здорово, дети», кадеты отвечали молчанием, а в коридоре, по которому царь проходил в столовый зал, они поставили миниатюрную виселицу с пятью повешенными мышами.

С другой стороны, из воспоминаний дочери адмирала Мордвинова, что когда 14 декабря «вдруг мы услышали шум на улице, бросились к окну и увидели идущих в беспорядке солдат экипажа-гвардии, которых вел офицер с обнаженною саблею, и, оборачиваясь беспрестанно к ним, говорил с большим жаром», то адмирал Мордвинов уже велел заложить карету и послал сказать сыну, чтобы тот ехал с ним во дворец; «когда Государь в опасности, наш долг быть при нем». Рылеев определенно показал на следствии, что «особаго морского общества не существовало». Правда, Рылеев надеялся при посредстве братьев Бестужевых и Торсона создать отделение Общества в Кронштадте. Однако эти морские офицеры отговорили Рылеева, утверждая, что этот план неосуществим. После совместной с ним поездки в Кронштадт Рылеев и лично убедился, что там нет благоприятной почвы для развития деятельности Тайного общества. Как говорил Торсон: «Старшие офицеры ни один не примет участия, что ни ему, ни Бестужеву повиноваться никто не будет, что рядовые всегда скорее послушают старших офицеров… составлять общество между моряками не буду».

И.М. Троицкий, автор вступительной статьи к «Статьям и письмам» Н. Бестужева, замечает, что «чрезвычайно интересна попытка Рылеева получить опорную почву во флоте, как он говорит, первой и наименее аристократической части офицерства, тесными нитями связанной с такими буржуазными организациями, как Российско-Американская компания». В свете замечаний Торсона и отказа Рылеева от образования отделения Общества в Кронштадте это суждение кажется мало обоснованным. Неверно и то, что флотское офицерство было «наименее аристократичною частью офицерства». По сравнению с армейскими офицерами моряки были скорее более, чем менее «аристократичными», если это понятие вообще допустимо при рассмотрении вопроса о российском служилом дворянстве. Попытка историка-марксиста подвести классовое основание под факт участия некоторых флотских офицеров в Тайном обществе неубедительна.

При неполном обследовании материалов затруднительно предложить вполне обоснованное объяснение этому участию. Во всяком случае, обследование списка осужденных участников декабрьского восстания в связи со свидетельством мемуаров Завалишина, Беляева и других декабристов заставляет думать, что главное ядро осужденных моряков — офицеры Гвардейского экипажа — приняли участие в движении главным образом потому, что они находились под влиянием исключительно сильной личности — Завалишина. Роль семьи Бестужевых во всех этих событиях также очень значительна. Однако, насколько можно судить, Н. Бестужев втянулся и в масонство и в Тайное общество не потому, что он был моряком, а потому, что происходил из петербургской интеллигентской семьи, прочно связанной с интеллигенцией столицы. Даже масонская ложа Избранного Михаила, к которой он принадлежал, была интеллигентской, а не военной. Торсон втянулся в движение в результате служебных разочарований.

Можно думать, что в конце царствования Александра I флотское офицерство было недовольно правительством, но от недовольства, вызванного, вероятно, в значительной степени развалом флота, до революции еще далеко. Поэтому-то Рылеев и не мог найти себе поддержки в Кронштадте. После этого неполного исследования материала по флотскому офицерству начала XIX века пора вернуться к гоголевскому лейтенанту и посмотреть, каким он представляется на основании этого разбора.

Через дымку завесы столетия, отделяющего нас от времен Сенявина, мы видим Бальтазар Бальтазаровича (персонаж пьесы Н. Гоголя «Женитьба». — В.Ш. ) не в кривом зеркале гоголевского юмора, а таким, каков он был на самом деле. В стареньком скромном зеленом мундире с белыми выпушками, сшитом корабельным парусником, в порыжелой шляпе, стоит он на пушке наветренных шханец, с рупором в руке, внимательно вглядываясь в штормовые облака на горизонте. Временами он быстро окидывает взглядом паруса круто накренившегося, режущего зеленосерые волны Финского залива корабля. Тропическое солнце покрывало бронзой его лицо. Он несет в сумрачный Кронштадт мечту о коралловых атоллах Тихого океана, грезу о новой Российской империи на Тихом океане — от Аляски до Мексики. Он вспоминает веселых знакомок Палермо, Мессины, Триеста и Венеции; бору Белого моря; боевой клич сыновей Черной горы, ряды синих французских вольтижеров, отступающих под натиском матросского десанта. Горячий патриот, культурный человек, опытный моряк, смело глядевший в жерла турецких корабельных пушек, на штыки наполеоновской пехоты, Бальтазар Бальтазарович несет из своего «дальнего вояжа» еще более горячую любовь к Родине, чем с какой он отплывал от русских берегов три года назад. Он не весел. Флот сокращают. Корабля ему не получить в командование. Он знает, что недалека отставка, полуголодная жизнь в Петербурге или прозябание в каком-нибудь медвежьем углу. Лейтенант все же мечтает о семье, о том, что его сын будет когда-нибудь бравым мичманом; что ему будет, кому передать заветы Сенявина и рассказать героическую эпопею русского флота в Средиземном море.