Владимир Шигин - Повелители фрегатов

Правда, среди некоторых выдающихся офицеров взгляд на религию, по-видимому, был близок к английскому деизму XVIII века. А некоторые шли дальше по тому же пути. Так, о знаменитом Лазареве Завалишин говорит, что по его понятиям, «религия — была только необходимое политическое орудие для невежественного народа». По словам Завалишина, даже высказывал взгляд, «что, кто хочет быть хорошим морским офицером и даже вообще военным человеком, тот не должен быть христианином, и что наоборот, христианин не может быть хорошим офицером».

Вразрез с этими мнениями Лазарева идут взгляды большинства морских мемуаристов того времени. Так, Коробка говорит: «По себе судя, не верю, чтобы мореходец… мог быть вольнодумцем. Не верю, чтобы… Вольтер, Спиноза и Дидерот, претерпев бурю или кораблекрушение, могли остаться атеистами и посмели острить язык над святою верою. Кто на воде не бывал, тот до сыта Богу не маливался: справедливо гласит наша пословица». А.П. Беляев говорит, что среди кадет Морского корпуса, в его время обучения там, было много религиозно настроенных. Эти кадеты вели по временам беседы на религиозные темы и читали книги духовного содержания. В числе этих книг была Библия издания Библейского общества, беседы митрополита Михаила и краткие жития некоторых святых. Беляев пишет: «Нравственное учение вне религии преподаваемое, во имя чего может быть обязательно для внутреннего убеждения?»

Временное увлечение Вольтером не помешало Беляеву снова вернуться к православной вере. Как он говорит: «Мы с братом были верующими христианами по своему образу мысли. Как Завалишин, так и мы считали чистую нравственность непременным условием при устремлениях к такой высокой цели. Мы с ним были даже несколько фанатиками, вроде пуритан Кромвеля». Стоя на Сенатской площади в рядах каре восставших войск, Беляев, по его словам, «вспомнил слова Спасителя, кто не оставит матери, сестер, имений ради Меня… тот не достоин Меня». В каземате Петропавловской крепости он «молился Богу, громко пел «Коль славен наш Господь в Сионе».

Адмирал Шишков был человеком глубоко религиозным. Об Отечественной войне он говорит, что десница Божия «во всю сию войну… многократно являлась, творя сии чудеса; и надпись на медали справедливо гласит — не нам, не нам, — но имени Твоему!» При этой религиозности Шишков был чужд крайности мистицизма, которому отдавало такую дань русское общество конца царствования Александра I. После свидания с госпожой Крюденер «скоро приметил я, — говорит адмирал, — что она возносясь иногда выше пределов ума, терялась в высокопарных умствованиях и вместо смиренномудрия тщеславилась показать себя вдохновенною». Завалишин, тоже человек глубоко религиозный, пишет в своих «Записках»: «Только одна истинная религия может установить безусловные обязанности — все же человеческие доказательства не могут ничего измыслить, кроме относительного права», — мысль, имеющая интерес и в настоящее время. Другой декабрист-моряк с осуждением пишет об убеждениях провинциального чиновничества: «Между этими полуцивилизованными чиновниками царствует общее нашей интеллигенции равнодушие к вере. Эти великие философы считают равными все веры, потому что сами не имеют никакой».

Коробка, далеко не сочувствовавший Ватикану и с осуждением относившийся «к чрезмерному суеверию всемощному в Европе в Средние века», все же ходил в Италии поклониться гробу св. Розалии, «находящемуся на горе Пелегрино», а в одно из воскресений, в бытность свою в заграничном плавании, он посетил три церкви. Коробка полагал, что «человек, способный погасить в себе угрызения совести и страх Божий, едва ли будет мыслить о будущем, вечности».

Завалишин даже осуждал политику терпимости российского правительства по отношению к исламу и буддизму. «Однако, эта нетерпимость едва ли была характерна для современных ему моряков. Тот же Коробка показывает при посещении женского монастыря в Палермо, не только большую терпимость, но и замечательно бережное отношение к религиозным чувствам русской монахини-католички… Предлагал нам видеться с нею, но алы отказались по той причине, чтобы она не приняла нашего посещения за упрек в отступлении от веры». Дочь адмирала Н.С. Мордвинова пишет об отце, что, «говоря об иноверцах, он протестантство предпочитал католицизму… но не позволял нам входить в спор с иноверцами».

Очень любопытны мысли известного путешественника Коцебу. Он приписывает прямому вмешательству Провидения избавление своего судна от опасности: «Благодаря Провидению громы, разрежаясь, исчезли в море и мы остались безвредны». С другой стороны, он крайне отрицательно оценивает роль миссионеров, как на Таити, так и на Гонулулу. «Отагейтяне страждут под тяжким игом миссионеров». В Гонолулу «господа миссионеры, не входя в природный характер сих дикарей — начали приводить в исполнение введение в христианство тем, чем должно было кончить — крестили всех без разбору… строжайше запретили всякого рода игры и даже песнопения… такие насильственные и недостойные звания апостольского меры искажают только Религию». «Миссионеры Северо-американских штатов… насильственными мерами навлекли на себя ненависть всего народа… сделано было несколькими сандвичанами покушение сжечь церковь в Гоноруре». О деятельности католического духовенства в Калифорнии Коцебу пишет. «Духовенство и поныне продолжает насильственно обращать индейцев в христианскую веру. Пастыри духовные с конвоями отправляються в леса, подобно как на охоту и нахватав там арканами полудикарей, и в минуту из идолопоклонника превращают их в христиан».

Не обходилось и без суеверия. Не говоря уже о том, что, как Свиньин отметил, при штиле «штурманы начинают посвистывать, дабы он (ветер) сделался сильнее», но, по свидетельству того же Свиньина, известный адмирал Ханыков строго соблюдал указания таблицы Тихо-Браге «щастливых и нещастливых дней, которые в большом почете между моряками».

Сильное религиозное чувство среди флотской молодежи александровского времени выросло еще в корпусе под влиянием замечательной личности иеромонаха Иова, о котором уже упоминалось выше, в части, относящейся к Морскому корпусу. Этот священнослужитель «возжигал в юных сердцах… любовь к Богу, с которой является ненависть к пороку и решимость творить только угодное Богу», пишет декабрист А.П. Беляев. В жизни кадет и гардемарин произошла, по его словам, резкая перемена. «Какое бодрствование и наблюдение за собой, какая кротость и скромность заступили место бесстыдных выражений и привычек». По словам другого декабриста, Завалишина, отец Иов был назначен в Морской корпус по тайному влиянию масонов, которые «старались в то время назначить преподавателями Закона Божия в учебные заведения людей причастных к масонству». По-видимому, первый опыт назначения законоучителем масона был сделан именно в отношении Морского корпуса, «где, как полагали, менее обратят на это внимание». Завалишин говорит об иеромонахе Иове, как об очень умном человеке, служившем ранее при одном из наших посольств за границей. Иов был прекрасный оратор, и, как говорит Завалишин, «увлекал… в высшие сферы мышление, что составляло совершенный контраст с преподаванием других наук и очень нам нравилось». Начальство корпуса обращало мало внимания на преподавание отца Иова, которое, возможно, могло бы продолжаться много лет, если бы не произошел трагический случай, привлекший внимание как светского, так и духовного начальства. Беляев говорит: «Его постигла какая-то особенная болезнь… пришел в церковь и ножом разрезал… местные образа Спасителя, Божьей Матери и некоторые другие».