Олег Смыслов - Предатели и палачи

— Да, Василий Васильевич. Но позвольте быть откровенным, — осторожно сказал я. — Существует, видите ли, мнение, что формула “без права переписки” является, так сказать, символической и прикрывает нечто совсем другое…

— Нет, зачем же, — невозмутимо ответил Ульрих, — никакой символики тут нет. Мы ведь, если надо, даем и пятнадцать и двадцать, и двадцать пять. Согласно предъявленным обвинениям.

— А в чём его обвиняли?

Ульрих задумчиво устремил глаза к потолку и пожал плечами.

— Как вам сказать, — промямлил он, — различные пункты пятьдесят восьмой статьи. Тут вам, пожалуй, трудно будет разобраться.

И далее беседа наша приняла характер какой-то странной игры. Ульрих твёрдо придерживался разговора на темы литературы и искусства, высказывал свои мысли о последних театральных постановках, спрашивал, над чем работают те или иные писатели и художники, интересовался, какого мнения о нём “писательская братия”, верно ли, что его улыбку называют “иезуитской”, и т.п. Все мои попытки узнать что-нибудь о брате он встречал благодушной иронией.

— Ох, обязательно вы хотите что-нибудь у меня выведать, — приговаривал он, посмеиваясь.

Я уже понял, что мой собеседник просто-напросто забавляется нашей беседой, но продолжал вставлять интересующие меня вопросы. Однако всё, что я узнал, — это, что председательствовал на суде над Кольцовым лично он, Ульрих, и что “выглядел Кольцов, как обычно, разве только немного осунулся…”

— А он признал себя виновным? — спросил я. Ульрих юмористически погрозил мне пальцем.

— Э, какой вы любопытный, — сказал он со своей “знаменитой” улыбочкой и после маленькой паузы добавил: — Довольно ершистый у вас братец. Колючий. А это не всегда бывает полезно…

Потом помолчал и, став вдруг серьёзным, сказал:

— Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что, если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция?

Яснее нельзя было дать понять, что все мои вопросы, расспросы и хлопоты не только наивны, но и бессмысленны. Разговор явно пришёл к концу. Я поднялся с места. Однако мой словоохотливый собеседник снова начал балагурить:

— А вот мне хорошо, — болтал он, выйдя из-за стола и прохаживаясь по громадному ковру, — никаких у меня нет братьев и вообще никаких родственников. Был вот отец и тот недавно умер. Ни за кого не надо бояться и хлопотать не надо. Да… Ну-с, а вам я советую спокойно работать и поскорее забыть об этом тяжёлом деле. А брат ваш, — доверительно прибавил он, — находится, думаю, сейчас в новых лагерях за Уралом. Да, наверное, там.

Уже выходя из кабинета, я остановился в дверях.

— Василий Васильевич! — сказал я, — а вы разрешите через какое-то время вернуться к этому делу, ходатайствовать о его пересмотре?

В водянистых глазах Ульриха мелькнула усмешка.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Через какое-то время…» Неспроста сын революционера Антонова-Овсеенко описал

Ульриха, как «жабу в мундире с водянистыми глазами». Кроме всего прочего, эта «жаба» была ещё и хитра.

Судьбу Михаила Кольцова Ульрих знал лучше кого-либо, ибо она была подобна многим другим — высшая мера. В «Процессах» А. Ваксберга описывается, как 1 февраля 1940 г. Кольцова первым ввели в «зал заседаний»:

«Это был Михаил Кольцов, известный публицист, член редколлегии “Правды”, депутат Верховного Совета РСФСР, член-корреспондент Академии наук СССР. Бывший, бывший… Ибо теперь он был заурядным шпионом. Агентом трёх разведок — германской, французской, американской. Членом антисоветского подполья с двадцать третьего года, “пропагандировавшим троцкистские идеи и популяризировавшим руководителей троцкизма”, террористом с тридцать второго, намеревавшимся убить неизвестно кого, как, когда и за что. Признавшимся абсолютно во всём.

Так было сказано в обвинительном заключении, уместившемся на двух с половиной страницах.

— Желаете чем-нибудь дополнить? — спросил подсудимого Ульрих.

— Не дополнить, а опровергнуть, — сказал Кольцов. — Всё, что здесь написано, — ложь. От начала и до конца.

— Ну как же ложь? Подпись ваша?

— Я поставил её… После пыток… Ужасных пыток…

— Ну вот, теперь ещё вы будете клеветать на органы… Зачем усугублять свою вину? Она и так огромна…

— Я категорически отрицаю… — начал Кольцов, но Ульрих прервал его:

— Других дополнений нет?

Он укладывался в двадцать минут. Даже чуть сэкономил.

Когда 14 лет спустя подполковник юстиции Аракчеев проводил проверку этого дела, его поразила не просто полнейшая безосновательность обвинения, но отсутствие малейшей попытки создать даже видимость доказательства. Свести хоть как-то концы с концами. Оставить в деле какие-то признаки следственных поисков».

Михаила Кольцова расстреляли уже на следующий день — 2 февраля, а его брат Борис Ефимов побывал у Ульриха чуть позже, всё в том же феврале.

Знаменитого лётчика-испытателя Марка Галлая в кабинет к Ульриху привели иные обстоятельства. Брат его первой жены, младший лейтенант, тяжелораненым попал в плен. Поговорить с генерал-полковником юстиции уговорила тёща Галлая:

«В своём кабинете Ульрих сидел за столом в рубахе и подтяжках. Тужурка висела тут же на вешалке. Кондиционеров тогда не было, и его явно донимала жара. На лысой голове выступали капельки пота.

— Ну, так слушаю вас, — сказал Ульрих, посмотрев на меня, как мне показалось, с чем-то, похожим на удивление.

И я начал излагать суть дела. Едва я назвал статью: 58 — 1 б, по которой был осуждён шурин, Ульрих с усмешкой заметил:

— Только и всего: измена Родине.

— Товарищ генерал, — возразил я, — если бы речь шла о мелочи, я не стал бы вас беспокоить.

И продолжал выкладывать свои доводы в пользу осуждённого: попал в плен в бессознательном состоянии раненым, оружие против своих не поднимал, реального вреда нашей армии и государству не причинил, на войну попал 19-летним, вчерашним школьником, воспитывался в семье родителей — старых большевиков.

На изложение всего этого назначил себе 5 минут из испрошенных десяти (“Эх, надо было просить пятнадцать!”) и в этот регламент уложился.

Ульрих выслушал меня и сказал безразличным, сухим тоном:

— Да, но существует же такое понятие — офицерская честь.

— Товарищ генерал, я знаю об этом понятии.

— Вы-то знаете, — Ульрих лениво показал рукой на орденские колодки на моём кителе (а я уж постарался навесить на себя всё, что было), — но ваш шурин…

Я пустился было по второму разу излагать свои доводы, но Ульрих, больше не слушая меня, взял трубку и сказал кому-то:

— Зайди ко мне.

Этот “кто-то” оказался заместителем председателя Коллегии генерал-майором юстиции Орловым.