Евгений Лукин - На палачах крови нет

«Помню одно, что Суворикову я била, так как она не хотела давать показаний, — потупила глаза садистка. — О том, что эту арестованную я била, я хорошо помню, потому что она была первой женщиной, которую я допрашивала».

А дело Кейнаста?

«Хорошо помню, что Кейнаст сам рассказал мне обстоятельства его вербовки в Эстонии перед переброской в СССР. Эти показания он дал под влиянием примененных к нему мер физического воздействия. Насколько правдивы показания Кейнаста о шпионаже, я не знаю. О том, что Кейнаст подготовлял диверсионные акты, является моим вымыслом и не соответствует действительности».

Одна задругой вынимались из железного сейфа мертвозеленые папки, один за другими вызывались из тьмы памяти замученные и расстрелянные — длинная вереница немых свидетелей звериной жестокости Золотой ножки.

На суде Сонька расплакалась: «Я девять лет проработала в органах НКВД и во время операций 1937–1938 годов выполняла преступные методы ведения следственных дел, которые исходили от Заковского, Шапиро и Мигберта, ныне врагов народа, на которых я не могла в то время подумать. Они вбивали мне в голову преступные методы. Я была единственной женщиной, которая работала на следствии, и дошла почти до сумасшествия, всем исходящим от руководства указаниям я верила и так же, как и все остальные работники, их выполняла, но дел, бывших у меня в производстве без материалов, я не брала. Я виновата в том, что делала натяжки в протоколах допроса обвиняемых, била их, но это все я делала без всякого умысла и к тому же с распоряжения начальства, думая, что это нужно. Теперь я потеряла все, я потеряла партию и потеряла мужа. Прошу суд учесть мою 9-летню работу в органах НКВД и вынести справедливых приговор»…

В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши — до недавнего времени секретного кладбища НКВД — еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда. «Память о ней останется в наших сердца навсегда», — говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незаживающей глубокая зарубка на дереве, да будет неисточаемым черный камень на дне реки, да будет незабываемым страшное имя на доске палачей — Софья Гертнер.

Вечером 14 марта 1939 года в доме № 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене:

«Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30–14. Целую последний раз. Прости. Сашка».

Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?

Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер: нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.

В это время — с декабря 1895-го по февраль 1897 года — сидел в камере № 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии: требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка — узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», — шутил он в одном из своих писем на свободу.

Значит, был хлеб, было молоко, был лимонный сок.' А еще были книги — из тюремной библиотеки, из Академии, из университета — на выбор. А еще — свидания три раза в неделю с «невестой» (их беседы «всегда носили самый невинный характер», но «лучистые глаза его смотрели прямо в душу») — молоденькой студенткой медицинского института Надеждой Вольфсон… Только вряд ли запомнил Роман Поликарпович будущего вождя мирового пролетариата: таких политических за свою жизнь он много перевидел.

Особенно, рассказывают, трудно было в годы первой русской революции: министр внутренних дел Столыпин изо всех сил старался предотвратить новую пугачевщину. Террористов же арестовывал, сажал в узилище. Роман Поликарпович в 1907 году даже получил серебряную медаль на Владимирской ленте — «за отличия, оказанные при особо тяжелых условиях современной службы по тюремному надзору».

Впрочем, товарищ его по надзирательству Никита Нилович Нилов тоже не был обойден вниманием: награждался и золотой, и серебряной медалью на Анненской ленте.

Тяжел труд тюремщика: Роман Поликарпович в конце концов не выдержал — сошел с ума, попал в больницу. Осталась Александра Францевна одна с четырьмя детьми — мал мала меньше. К тому времени Сашка — средний сын — окончил начальное городское училище. Пришлось отдать его в мальчики на пять лет книгопродавцу Семенову — за 90 рублей. Сама пошла в прачки: стирала белье господам. Так и жили.

Когда германская война началась, Сашка уже служил приказчиком. В 1916 году только похоронил отца — призвали в царскую армию. Стал гренадером Тирульского пехотного полка, сражался под Ригой. В августе 1917-го был ранен при штурме Икскюльского предмостного укрепления. Очутился в вологодском лазарете. Пролежал до октября, а по выздоровлении вернулся в Питер.

В Питере переворот: большевики свергли Временное правительство. Еще раньше восставшие спалили здание Санкт-Петербургксого окружного суда, выпустили со Шпалерной уголовников: те ведь тоже «боролись» с царизмом. В Смольном говорили, что тюрьма — наследие проклятого прошлого — больше не понадобится. Бывшие надзиратели разбежались кто куда: Никита Нилов уехал в свою смоленскую деревеньку, Федор Куликов вступил в большевистскую партию и стал комиссаром.

Но реальная жизнь взяла свое: цены-то на рынке бешеные — голод, уголовников повсюду тьма-тьмущая — погромы, в министерствах чиновники старые — саботаж, офицеры вернулись с фронта, организовали охрану домов от шаек «экспроприаторов» — контрреволюция! Пришлось создавать Чрезвычайную комиссию — для защиты социалистических преобразований. Вновь широко распахнулись двери «Шпалерки». Однажды постучался сюда и Александр Поликарпов: