Александр Сладков - Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища

Наряд окончен. Меня помиловали. Не запустили на девятый круг. Я сижу в расположении. Сослуживцы не садятся рядом. Морщатся. Я запаха параши уже не чувствую. Сижу и тупо смотрю в одну точку. Потом долго обливаюсь из шланга в умывальнике. Мыло не мылится, вода ледяная. Ну и черт с ним. Быстрее бы поверка. И спать.

Обмороки у Колпака стали случаться все чаще. Как правило, в самый неожиданный момент. Идет себе с футбола (майка с номером, спортивные труселя, во рту сигарета) и… брык, упал голу́ба. Идущие рядом курсанты берут его под руки, прислоняют к березе, бьют по щекам! Отошел.

А тут Калина дал… Стоим по столовой. Это в армии так говорят: не «стою в наряде по столовой» или, скажем, «по роте». А «стою по столовой». Итак, стоим по столовой. Как всегда: ночь, овощерезка и картошки море. Естественно, не чищенной. Как всегда, разговор: «Пойдем спать! Завтра дочистим!» Самовар кипятится: «Молчать!!! Взяли ножи!!! Чистим!» Я двигаю ему легонько в челюсть. Вообще-то я не Шварценеггер. Не Брюс Ли. Двинул и двинул. А Калиничев упал и не встает. Лежит себе на картофельной кожуре, руки в стороны, как на перине. Переполошились. Кинули его на плащ-палатку, приволокли в роту. Опустили на пол в бытовке. Голова сержантская – «бум!» – гулко стукнулась о дощатый пол. Так… Кого звать? Кто у нас внештатный доктор, вернее, санитар? Гриша Ревин. Так, это мимо. Его самого лечить надо. О, мысль!

– Большой! Иди буди Суховеенко! Он знает…

Сухой приходит в трусах и в майке. Нависает над Самоваром своим огромным мускулистым телом. Потом хватает нашего сержанта одной рукой за шиворот, чуть приподнимает, а второй сильно бьет кулаком по голове.

– Калина, подъем!

Калиничев обводит нас мутным взором. Сухой отпускает ворот, затылок нашего сержанта опять гулко стукает по полу. Сухой уходит, не попрощавшись. Мне стыдно перед Калиной.

– Володя, ты как?

– А? Нормально…

По-моему, сержант меня не узнает.

Наряд окончен. Построение в роте. Кто-то услужливо донес информацию об обмороках Саше Бешеному. Сейчас взводный мечется перед строем:

– Ну, псамое!!!

Слов у него не хватает. Одни эмоции.

– Если еще кто-нибудь в обморок грохнется… По здоровью из КВАПУ уйдет!!! Ясно???!

Стоим, опустив головы. Ощущаем чувство вины. Перед Калиничевым и перед Колпащиковым. Не бережем мы наших командиров. Ох не бережем!

Кстати, история с обмороками не заканчивается. И опять курсант Сладков. Ну что я за человек? Вокруг меня командиры без чувств опадают, как деревья в сухостой. Короче. Воскресенье. О чудо! Я в списках увольняемых. Облачаюсь в парадку. Ответственный по роте Мандрико, наш командир взвода.

– Так, псамое! Построение увольняемых после Ленинского чтения!

Как же это? Времени мизер, еле до города успею доехать. А там в пельменную еще надо, то да се. В общем, препираюсь:

– Товарищ лейтенант! Это нарушение распорядка выходного дня!

– Так, Сладков, а ну, вперед! Стульчик схватил и туда! К товарищам!

Ленинское чтение… Еще один идеологический гвоздь, вбиваемый в наши головы. По сути да и по форме ничего интересного. Нудная тягомотина. Рота рассаживается в казарме. Кто-нибудь из активистов берет конспект ленинских работ и зачитывает его нам. Естественно, не по-театральному. Не в лицах, не раскладывая на голоса. Я эти работы знаю наизусть. Мне бы в увольнение. И я беру взводного на абордаж:

– Нарушаете, товарищ лейтенант.

– Все! Свободен! Суховеенко, ко мне!

Сержант и взводный удаляются в канцелярию. Первый, склонившись к мандрикинскому уху, что-то горячо доказывает на ходу.

Я забегаю и шагаю перед ними спиной вперед.

– Товлет, я этих чтений уже наслушался! Вот! – Тычу большим пальцем себе в кадык. – Отпустите меня! Там в распорядке построение увольняемых по плану перед Ленинским чтением!

Сухой, видимо, тоже уговаривает взводного его отпустить.

Делает это потихоньку, шепотом. Но лейтенант Мандрико уже превращается в Сашу Бешеного:

– Так! А ну тащи сюда распорядок дня!

Психую. Бегу, отдираю со стенда листок в плексигласовом конверте. Забегаю в канцелярию. Взводный сидит за столом. Сухой, наклонившись, что-то ему диктует, тыча своим толстым пальцем в увольнительную записку. И тут я. Со своим плексигласовым конвертом. Пытаюсь лишь доставить его побыстрей. Как-то неловко кидаю плексиглас на стол. А дальше… Все как в замедленном кино. О боже. Конверт крутится в воздухе и попадает уголком взводному прямо в глаз. Тот роняет голову, как убитый. Все. Потерял сознание.

Сухой смотрит на меня, округлив глаза. Его челюсть от злости выпячена вперед.

– Ты че, Слон!!! Он же мне увольнительную почти выписал!!!

А потом – ничего особенного. Построение. Крик. Лишение очередного увольнения. На ближайший год.

С того дня обмороки у нас во взводе прекратились.

Случился у меня как-то разговор с отцом. Еще в школе, перед поступлением. Ну как разговор, перебросились парой фраз.

– А ты что вспоминаешь об училище, па? Ну, о тех временах, когда был курсантом? Вот первое, что на ум приходит? Парады там, учения?

Отец прищурился, глядя в сторону. И сказал вовсе не то, чего я ожидал:

– Ты знаешь… Очень хотелось есть. Всегда. И спать.

– Ага, понятно…

Ничего мне не было понятно. И лишь здесь, в армии, я стал смекать что к чему. Как это в рыцарских романах пишут: «Мир сквозь забрало видится несколько иначе». Действительно, тут я понял, о чем говорил папа. Вот они, эти два физиологических состояния организма, без которых казарменную жизнь представить невозможно. Голод и недосып.

Здесь я постоянно хочу спать. И сплю. Например, в строю, на вечерней поверке. Просыпаюсь, когда называют мою фамилию, гортанно кричу «Йяых» и снова закрываю глаза. Я вот тут недавно стоял посыльным по штабу. Бестолковый и муторный наряд. Двух несчастных (курсантов, естественно) переодевают в парадную форму для строя. Это фура (фуражка), китель, белый ремень со штык-ножом и параллельные брюки, заправленные в сапоги. И вот они, эти курсанты, двадцать четыре часа должны стоять у стены, в штабе училища, перед стеклом, за которым сидят дежурный по училищу и его помощник. Сутки стоять. Ночью можно по очереди уходить на четыре часа в роту, чтоб поспать. Попеременно. Бывает, что днем одному из посыльных удается уйти в гардеробную и там немного посидеть на стуле.

И вот как-то я стоял у стены. Прямо перед сидевшим за пультом дежурным по училищу, полковником Петровым. У него (у Петрова) было рыхлое розовое, побитое оспой лицо. Оно еле виднелось сквозь исцарапанный плексиглас. Стоял я, стоял, а потом взял да и упал плашмя на холодный кафель. Уснул. Фуражка укатилась в сторону. Курсант возле знамени, на первом посту, аж переступил с ноги на ногу, словно конь в стойле, хотя двигаться ему категорически запрещается. Полковник молча приподнялся со стула, глянул через окошечко, не зарезал ли я себя в падении штык-ножом, сурово так посмотрел и снова продолжил что-то писать в своем журнале.