Дмитрий Винтер - Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

Особенные насилия творились над крестьянами, жившими на землях опальных владельцев, – их очень скоро приводили в такое состояние, как будто неприятель побывал здесь [351]. А может быть, и не «как будто», а на самом деле? Об «ордынском» характере Опричнины уже говорилось и еще гораздо подробнее будет сказано. Пока отметим еще, что до Опричнины с крестьян взимались фиксированные налоги «по старине, как и раньше помещикам давали» [352], что вполне соответствовало европейскому принципу «обычай выше сеньора», что означает: нельзя брать больше, чем обычаем положено.

Отсюда и печальные итоги, попросту разорение – к концу царствования Ивана Грозного во многих центральных и северных уездах пустовало по 90–95% дворов! [353]Но о разорении мы тоже еще поговорим подробно, пока же отметим факт закрепощения крестьян (об этом тоже подробный разговор впереди).

И еще. На просьбу Ивана Висковатого «не казнить столько, а то воевать некому будет», царь ответил, что он скорее согласится уступить ему (внешнему врагу. – Д. В .) в чем-либо важном, чем стать посмешищем для всех моих холопов» [354]. Т. е. внутренний враг опаснее внешнего! Протест против Опричнины со стороны высших приказных чинов в лице Висковатого напугал царя, что вскоре стало причиной обвинения в измене. Так, в 1569 г. Висковатый подкупил одного турецкого пашу с целью сорвать поход турок на Астрахань, теперь же его обвинили в измене и в том, что он «подбивал турок идти на Казань и Астрахань» [355]. Позднее его вместе с Фуниковым и А. Басмановым обвинили в стремлении предаться Литве вместе с Новгородом и посадить на трон Владимира Старицкого [356].

Но об этой расправе тирана с соратниками по ранней Опричнине речь тоже впереди, а пока вернемся к политике в отношении крестьянства. Традиционные крестьянские натуральные повинности (оброк) не устраивали помещика, он требовал расширения «барской запашки», что порождало рост «барщины». Последнее же, вдобавок к оголтелому грабежу со стороны временщиков, в свою очередь, породило бегство крестьян из дворянских поместий в боярские вотчины. Естественно было государству ограничивать переходы крестьян от помещиков к боярам – мы уже видели, чьи интересы оно защищало.

Отметим, что опричные дети боярские силой свозили к себе крестьян из владений земских, «вместе с тем увозились или сжигались дворы» [357]. Интересно, что боярские холопы получили разрешение уходить от своих господ во время голода – именно тогда Штаден прибавил к своим холопам еще несколько [358]. Однако было очевидно, что этих мер недостаточно. В самом деле, голод в боярских вотчинах был вызван их опричными разорениями (например, у владельцев, чьи вотчины были разорены опричниками в 1565–1566 гг. и в таком виде возвращены хозяевам), в нормальных же условиях, напротив, помещичьи крестьяне стремились всеми правдами и неправдами уйти в боярские вотчины.

Короче говоря, требовалось нечто более радикальное, чтобы пресечь переходы крестьян от бояр к помещикам. Именно это обстоятельство в 1581 г. привело к отмене Юрьева дня. Именно тогда, а не при Иване III, началось крепостное право: Судебник 1497 г. не ограничивал переход крестьянина к другому владельцу одним сроком, как принято считать, но подтверждал право перехода в Юрьев день [359]. У М. А. Дьяконова нет сомнения, что крестьяне до 1581 г. свободно уходили от помещика [360]. Тот же Генрих Штаден, покинувший Московию до этой даты, сообщает нам то же самое: крестьяне имели «свободный выход» [361]. Впрочем, реально закрепощение крестьян началось уже после смерти Ивана Грозного – сам он просто не успел; но об этом в конце книги.

Но страдало не только сельскохозяйственное производство. Годы начала Опричнины отмечены и деградацией мелкого крестьянского ремесленного производства. Особенно быстро прогрессировало разорение крестьянства – причем не только в связи с ростом феодального гнета, но и в результате упадка мелкокрестьянского производства: на помещичьих землях этот процесс шел с конца 1560-х гг. [362]Между тем не только в те, но и в гораздо более поздние времена – в России еще лет 200 – основу экономики составляли не заводы и мануфактуры, казенные или частные, а мелкие производители, создававшие основную часть продукции. Даже и в 1720—1740-х гг., после целенаправленного вытеснения их при Петре I, они производили продукции больше и лучше фабрик и мануфактур [363], а полутора веками ранее, когда мануфактур было неизмеримо меньше, а фабрик вообще не было – и подавно. Именно вытеснение мелких производителей в долгосрочной перспективе привело к отставанию российской промышленности от западной [364], каковую тенденцию удалось переломить только после 1861 г.

Уяснив все это, можно представить себе и цели террора опричников. В первую очередь, как мы могли видеть, политика «опричного» правительства была направлена на искоренение частной собственности.

Делалось это главным образом потому, что частная собственность порождала определенную независимость людей от власти.

Понятно, что опричный «беспредел» вызывал сопротивление. А поскольку «любовь к отеческим гробам» никто не отменял, да и при желании далеко не все могли «отъехать в Литву», то приходилось искать способы бороться, оставаясь в России.

Сначала, как водится, законопослушные и богобоязненные люди пытались сопротивляться в легитимных рамках. Так, летом 1566 г. собрался Земский собор для обсуждения условий заключения мира с Литвой. Как раз в это время силы Крымского ханства были отвлечены на войну Турции со Священной Римской империей (эта большая война австрийских и испанских Габсбургов с Османской империей продлилась до 1574 г.; о влиянии ее на историю России мы еще скажем), в связи с чем султан приказал крымскому хану прекратить войну против России и направить все силы против «римского цесаря». Оставшись одна, Литва предложила Москве мир. 30 мая 1566 г. литовское посольство прибыло в Москву.

Переговоры сорвались, поскольку Литва настаивала на мире по принципу «Кто чем владеет», Иван же Грозный, на тот момент ощущая себя победителем (и имея для этого все основания), требовал еще и Ригу. Интересно, что Дм. Володихин, понимая, что если бы тогда был заключен мир, то он был бы очень выгоден для России, тем не менее одобряет решение о продолжении войны, поскольку, дескать, тогда не ясно еще было, чем она кончится, а надежды на успех был и [365]. Да, были бы надежды, если бы, во-первых, с самого начала ставились ограниченные цели, а во-вторых, опричное разорение не подрывало экономическую основу военной силы России. Но неужели и тогда было непонятно, что безграничные амбиции – «вся Германия и новый Рим» – ничем, кроме краха, кончиться не могут?