Артем Драбкин - Мы дрались на бомбардировщиках. Три бестселлера одним томом

– Я не могу сказать, они присылали все, что нужно. Техника, надо сказать, надежная. Ресурс наших самых лучших моторов – самое большее триста часов. А «Райт-Циклоны» на B-25 до пятисот часов работали.

– Сколько брали бомб?

– Мы все время возили по две тонны бомб. Штатная нагрузка: две по пятьсот и четыре по двести пятьдесят. Возили и мелкие бомбы в кассетах, на тех местах, где по двести пятьдесят вешали. При сбросе кассета раскрывалась, и они разбрасывались. Это были кассетные ротативно-рассеивающие авиабомбы.

– Во время войны соблюдались ли наставления по полетам? Были, как в мирное время, штатные проверки летного состава?

– Обязательно, прежде чем пустить в полет, я летчика учил и проверял его технику пилотирования. Если он устраивает меня как инструктора, я его пускал в полет на боевое задание. Если не устраивает, я его еще возил, заставлял тренироваться.

Я не могу пустить человека в полет, если чувствую, что он не справится. Я тогда буду не комэск, а лопух. Как я своего товарища пущу на погибель, а?

– У вас потери за всю войну большие были?

– Наш 125-й полк на самолетах СБ с первого дня войны стал воевать. Его разбили в дым за один месяц. Я не знаю, как они летали, скорее всего днем. Потом под Самарой наш полк срочно переучился на Пе-2. Его отправляли под Ленинград. Там пробыл три с половиной месяца, и разбили его в пух и прах. В Монино стали переучиваться на Б-25, тогда я сюда прилетел… И на Б-25 были потери. Сбивали мало, больше сами бились. Как правило, при заходе на посадку, в сложных условиях. До десяти экипажей так потеряли. Машин? Кто их считал… Машины новые пришлют…

– Американских кожаных курток не было у вас?

– Никакого американского обмундирования не было, мы летали в своем.

– Комбинезон меховой? Или ватные куртки и штаны?

– Меховые, очень теплые. Но мы их не любили. Тяжело, как-то скручивает… Летом летали в синих комбинезонах…

– В длительных полетах ели?

– Давали паек. Мы чай с собой брали, ну и кусочек хлеба перехватишь, и все. В длинные полеты давали шоколадку.

– Полеты длительные, естественно, возникали потребности оправиться. Как эту проблему решали?

– По-маленькому у каждого писсуар. Не вылезая с кресла. А по-большому не было и разговора.

– Внутри экипажа взаимоотношения были деловые или скорее дружеские?

– Обычно экипаж так слетывается, что отношения были внутри экипажа очень хорошие, ближе к дружеским. Каждый понимал, что его промах грозит жизни всего экипажа. Сами понимаете, здесь каждый выкладывался полностью, как он мог. А вот после полета – разбор, и я рассказывал, кто сделал промах. Но без всякого шума…

– Когда говорили с Героем Советского Союза Титовичем, он такую фразу сказал: «Мне от государства памятник поставили, как Герою. А я хотел, чтобы рядом с моим памятником поставили памятник моему технику». Вы бы согласились с этими словами? Имеется в виду, что героизм экипажа без героизма техника не получится.

– Я бы так не сказал. Взаимоотношения командира с техником хорошие, техник за самолетом ухаживает, как за собой. Но говорить так мне кажется преувеличением. И не каждому Герою памятник ставят…

– Вам приходили самолеты с 75-мм пушкой?

– Единственный экземпляр с такой пушкой приказали испытать мне. Пушку поставили в проход штурмана к бомбардиру. Я слетал днем на полигон, испытал. Полетел ночью. Я обычно набирал три тысячи футов, это тысяча метров. Фут – тридцать два с половиной сантиметра. И вводил самолет в крутое планирование, искал цель и нажимал на гашетку. И когда первый раз ночью нажимаю на гашетку, как вылетит огонь, метров пятнадцать-двадцать, меня вспышкой ослепило – ничего не вижу. А на правом месте у меня штурман сидел. Беру штурвал на себя, а земля-то близко. Дал газы полностью, включаю фару, смотрю – верхушки деревьев. Еще бы секунда-две – и из меня был бы блин.

Делаю второй заход, опять набрал высоту, перевожу в планирование, нашел цель, прицелился, закрываю глаза, нажимаю на гашетку. Открыл глаза и смотрю: трассирующий снаряд полетел. Враз приспособился… но не понравилось.

– Снаряды на эту пушку поставлялись какие?

– А я не знаю какие, было двадцать четыре снаряда на один полет. Со мной летал инженер корпуса, полковник, он заряжал. И тут мы ошибку допустили. Он зарядил пушку, я стрельнул, а он поторопился и ставит второй снаряд. А я как раз второй раз на гашетку нажимаю – стрелять из пулемета. А в ответ затвор как дал ему по ноге, хорошо, что по мякоти, а то бы ногу к черту переломил бы.

Испытательная работа очень опасная. В Жуковском столько погибших летчиков-испытателей… Ужасно. Это результат этой опасной работы.

– В боевых условиях не применяли это орудие?

– Когда я испытал его на полигоне, мне приказали испытать и в боевых условиях.

Наши уже подходили к Днепру. Дали боевое задание: бить эшелоны на железной дороге, которая проходила от Киева на Днепропетровск вдоль Днепра. Железнодорожное движение было большое. На каждом перегоне был поезд. У меня четыре пулемета вперед были, слева два, справа два, и пушка. Я вводил поправку, целился в паровоз, нажимал на гашетку… Море огня, и, как правило, из паровоза – пшш!!! – пары шли. И так я шел дальше и расстреливал поезда. В общем, я сделал четыре боевых вылета, в двух из них были взрывы в двух эшелонах, видно, это были или боеприпасы, или горючее. Когда я сделал четыре боевых вылета, у меня спросили мое мнение:

– Что с ним делать?

– Давай, – говорю, – отправлять его в Морфлот, пускай бьют по кораблям.

И в испытательном акте появились выводы: «Целесообразно отправить в Морфлот, для ударов по кораблям». И на этом кончилось.

– Вам приходилось летать на фотографирование?

– Ночное фотографирование мы всегда делали, чтобы зафиксировать результаты нашего удара по любому объекту: по железнодорожному узлу, по городу. Но не всегда это удавалось сделать. Ну, например, в конце войны я бомбил Берлин два раза, 20 и 26 апреля 1945 года. Там было не до снимка.

– Над морем летали? Не страшно?

– Много летал. Никакого страха не было, потому что я летал на Б-25 – очень надежном самолете с двумя моторами. И вероятность того, что откажут оба, очень мала, а на одном он хорошо летел. Летал над морем и на самолетах Ту-4. У него – четыре двигателя. Ну один откажет, еще три двигателя есть, даже мыслей не было, а уж тем более страха… Летал и над Северным морем. В общем, облетал я от Москвы на север до полюса, со снежной белизной, и на юг до Африки, с тропический листвой.