Артем Драбкин - Мы дрались на бомбардировщиках. Три бестселлера одним томом

Процветало воровство. Перед отлетом на фронт у меня украли шинель (ее можно было продать за 1000 рублей). Прилетаем в Тулу. Ребята собрались, и штурман, который Чкаловское училище окончил, говорит: «Володька, ты меня извини, но я хочу перед тобой повиниться. Мы украли твою шинель, но не знали, что это твоя. Только когда вышли за забор, в кармане нашли письмо от твоей матери». Пропили мою шинель и чистосердечно признались. Что ж, повинную голову меч не сечет.

Перед отправкой на фронт выдали личное оружие. У нас в экипаже сначала был стрелок-радист с орденом Красного Знамени, но, как говорят в Одессе, ушлый. Я его увидел на рынке в Казани, стоящим за прилавком и торгующим воблой. Так мы убыли на фронт, а он остался. Нам дали хорошего парнишку Бегма Николая 1926 года рождения. Он получил ППШ и 2 диска, 140 патронов, а нам дали ТТ.

Я и Валерий перед отлетом на фронт устроили «отходную», пригласив своих инструкторов, летчика Кузнецова и штурмана Кондратьева. Для этого вечером в летной столовой накрыли столик и выставили три семилитровых жестяных чайника пива.

Накануне отлета в частном доме Наташи Садовской, студентки Казанского мединститута, с которой чисто платонически подружился, попрощались с ней и ее матерью. Выходя из дома, за калиткой мы с Валерием произвели из пистолетов ТТ салют, расстреляв в воздух по обойме. На следующее утро, взлетев в последний раз с Казанского аэродрома, мы, пролетая над домом Наташи, выпустили серию прощальных ракет.

Лидировал на фронт командир эскадрильи Брехов со штурманом эскадрильи Моргуновым. Первая посадка – Тула. На следующий день пошел дождь. Первый день дождь идет, второй день дождь идет, третий день – дождь, и так шесть дней. Но каждое утро мы едем на аэродром на машине и возвращаемся. Вдруг слышим такой разговор между Бреховым и Моргуновым, у которого семья в Москве. Брехов говорит: «Поезжай, повидайся». Валька говорит: «Поехали к твоим (а мои родители уже переехали из Ашхабада в Москву). Тебе отец сапоги обещал». Я сопротивлялся, но в конце концов он меня уговорил, и мы написали письмо Брехову: «Михаил Владимирович, мы скоро приедем, если что, мы вас догоним на следующем аэродроме». Отдали стрелку-радисту и сказали, что, если уже будут взлетать и нас будут искать, отдай. Сели на попутку, приехали на вокзал, уже темно, поезд уходил в 11 вечера. Хоть и 1944 год, но было затемнение, горят синие лампы. Документов у нас нет. В 11 часов вышли на перрон, чтобы пройти в вагон. Я посмотрел на небо, горят звезды. Говорю: «Все, поехали домой». Остановили полуторку, сели в кузов. И вернулись. Утром действительно подъем, по машинам, опробовали моторы, ждем. Опять отбой. Хоть и не улетели, но думаю, что нас бы, конечно, хватились.

Кончились дожди. Полетели мы дальше. Меня поразил сожженный дотла Смоленск. Мы же все время были в тылу, не испытывали бомбежек. В Минске остановились в гостинице, как тогда говорили, «Красный клоп». Чтобы не украли, снимаешь сапоги и ставишь в них ножки кровати, на которой спишь. Только тогда можешь быть уверен, что утром их найдешь на месте. Надо сказать, что самолетовождение у меня получалось неплохо и после каждого этапа при подведении итогов меня хвалили. Из Минска – в Озера, а оттуда в Пружаны, в наш 122-й гвардейский полк. Причем войну этот полк, который тогда назывался 130-й, начал именно на том месте, куда прибыли мы.

Встречало нас все полковое начальство: командир гв. подполковник Семен Никитович Гаврилов, замполит Афанасий Григорьевич Невмержицкий и командиры эскадрилий: 1-й – капитан Дмитрий Михайлович Калинин и 2-й – майор Рымшин, а также толпа летунов полка.

Для нашего экипажа встреча оказалась крайне негостеприимной. В Казани мы получили прямо с завода новенький самолет. Местному художнику отдали два талона на ужин, и он масляными красками нарисовал на коке самолета наш авиационный символ – распростертые орлиные крылья, а по центру – пропеллер и красная звездочка. Мы очень гордились этим. Однако подошел капитан Калинин и, погладив наши крылья, сказал: «Эта лошадка будет моей». Так мы оказались «безлошадными».

Размещались в фольварке на чердаке, на который вела крутая лестница. Вокруг летчики, все с боевыми орденами. Конечно, чувствовали мы себя первоклашками. Вечером подходит ко мне лейтенант Паша Шерстнев. Говорит: «Володька, я знаю, где можно найти выпить. Пойдем». Я по этой части был не силен, но пошел. Пришли к одному дому, заходим. Оказалось, там жил русский, старообрядец. Он нам выставил на стол красавец каравай хлеба, эмалированную кружку с маслом и темную бутыль самогонки. Сидели, разговаривали за жизнь, потихоньку опустошая бутыль. На обратном пути я Пашу почти тащил. Он-то по полной пил, а я пропускал. До фольварка я его дотащил, а по лестнице уже не мог. Положил его рядом, а сам стал карабкаться наверх. Уже почти поднялся, и вдруг сверху голос: «А это что за явление?» Я голову поднял, смотрю: пола желтого реглана – замполит: «Ну да… Ну ладно… Ну если так воевать начинает, толк будет! Помогите ему». Меня затащили и положили на солому.

В это время дивизия стояла на переформировании. Только отдельные экипажи выполняли боевые задачи. Поэтому по прибытии в полк мы опять, как и в ЗАПе, отрабатывали боевое применение: полеты строем, по кругу, бомбометание. В конце октября перелетели в Шауляй. А 30 октября состоялся первый боевой вылет.

В полку был самолет, который все называли «Орел». Действительно, у него на фюзеляже был нарисован снежный утес, а на его вершине сидел красивый орел. Но! Самолет был довоенной постройки с полностью выработанным ресурсом. Вот на нем мы и полетели. Кроме того, нас назначили на «коммунистическое место». Это крайний правый или левый ведомый замыкающих троек в зависимости от выполняемого поворота над целью. Радиус разворота у него максимальный, и он дольше всех находится в зоне огня. Поэтому экипаж, летящий в строю, на этом месте должен быть «беззаветно преданным своей Родине».

Перед вылетом при инструктаже выступил начальник разведки капитан Агапов и нас заверил, что в районе цели авиация противника отсутствует, и никакого прикрытия нам не дали. До начала боевого пути мы шли в девятке не плохо, поскольку Валерий был хорошим летчиком и в строю держался нормально. Километра за три до цели выполнили левый боевой разворот, а мы стояли крайними правыми. Выполняя его, мы отстали от группы километра на два и уже шли самостоятельно. Нас предупредили, что немцы могут наводить истребители по цветным разрывам зенитных снарядов. Подходим к цели на высоте 3000. Я уже вижу, что эскадрилья бомбы сбросила. А рядом начинают рваться снаряды и именно цветные, значит, жди истребителей. Я примерно, не по прицелу, а по линиям на остеклении кабины, фактически «по сапогу», сбрасываю бомбы. Только сбросил, и рядом разрыв. Я вскочил и за пулемет, а бомболюк закрыть забыл. Девятка ушла далеко вперед. Самолет скорость не набирает. Сначала мы не могли понять, в чем дело, а потом – батюшки, так я же бомболюк не закрыл! Я его закрыл, и мы полетели самостоятельно. Без приключений долетели до Шауляя, приземлились. Командир звена Усольский, приземистый летчик лет 35, подошел ко мне: «Пройдемся». Пошли прогуляться по лесу возле аэродрома. И он со мной по-человечески начал говорить: «Володь, у тебя раскрылась только первая страничка твоей жизненной книги, и ты должен вести себя так, чтобы этих страничек было много и на них было бы все хорошо изложено. Ты, понимаешь, допустил промашку. Забыл закрыть бомболюки. Постарайся больше таких ошибок не допускать». Они подумали, что нас собьют, переживали за нас. А вот то, что нам, молодым, подсунули старый самолет, об этом они не переживали… Я, конечно, все понял. После этого никаких недостатков не было. А у других были. Например, Володька Кучеров, тоже из нашей когорты, так тот однажды сбросил бомбы, а бомболюк не открыл. Так и привезли их в бомболюке. Хорошо, что они не взорвались.