Рудольф Риббентроп - Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

В это мгновение ближе, чем в ста метрах от нас, переехав позицию нашей пехоты, возникли 10, 20, 30 и больше танков Т-34, надвигавшиеся на нас на полной скорости и с пехотой на броне. «Все», — пробормотал я про себя, у нас не было больше ни единого шанса! Обе соседних машины справа от меня сразу же получили прямые попадания, заполыхав ярким пламенем [407] В телевизионном фильме ZDF о битве под Прохоровкой русский командир танка рассказывает о том, как были подбиты эти два танка. . Я успел заметить, как один из моих лучших командиров смог спрыгнуть с башни. Больше мы его никогда не видели. Примерно так должна была в прежние века чувствовать себя пехота, когда на нее неслась бурная кавалерийская атака. Я толкнул ногой в правое плечо наводчика, сидевшего слева подо мной, что означало «быстро разворачивай пушку вправо, смертельная опасность!» — почти автоматическая реакция. Тут я услышал своего водителя Шюле, кричавшего по танковому переговорному устройству: «Оберштурмфюрер, видите вы их? Справа! Справа! Здесь они идут!» Я видел их слишком хорошо, и тут же мой стрелок выпалил первый снаряд и один Т-34 в буквальном смысле взорвался. Мы подстрелили с близкого расстояния, 20–30 метров, еще два или три Т-34. Тогда они пошли слева и справа мимо нас, в непосредственной близости, так что можно было видеть лица русских пехотинцев, сидевших на броне, и все новые и новые танки противника проносились с ревом по неровности перед нами. Наше спасение было в том, что Т-34 в это время еще не имели командира в башенке. Т-34 управлялся наводчиком, не располагавшим круговым обзором, как мы. Он видел лишь небольшой участок поля боя, на который он как раз нацеливался со своей скверной оптикой. В результате русские явно все еще не обнаружили нас, хотя мы стояли в открытом поле, залитом ярчайшим солнечным светом.

Однако в следующий момент ситуация резко изменилась. Один Т-34 нас открыл и остановился, слегка раскачиваясь на подвеске, примерно в 30 метрах справа от нас. Пушка развернулась в нашу сторону, так что я заглянул прямо в жерло, немедленно крикнув водителю в ларингофон: «Полный газ, марш, марш!» Мы должны были — наш единственный шанс — сейчас же исчезнуть из поля зрения русских! Как уже говорилось, даже в смертельных ситуациях можно молниеносно соображать. Следующая мысль пронеслась в голове: последнее, что ты унесешь с собой с этой земли, — огненный шар, выстрел из русской пушки с расстояния в 30 метров, это означает: абсолютно смертельно. Мой водитель Шюле — один из лучших водителей полка — тут же привел в движение наш неповоротливый Т-IV. Он всегда, естественно, на всякий случай ставил машину на скорость, и теперь мы помчались на полном ходу навстречу группам русских танков. Мы прошли мимо русского в нескольких метрах, тогда как он отчаянно пытался развернуть пушку в нашу сторону. Мы, однако, вовремя исчезли из его поля зрения. В то время как в нескольких метрах справа и слева проезжали мимо все новые русские танки, мы развернулись за нашим «контрагентом», влепив ему с пятиметрового расстояния бронебойным снарядом по башне, в результате Т-34 буквально разлетелся на куски. Его башня чуть не упала на нашу пушку. Я пробормотал в переговорное устройство: «Больше он не попытается стрелять в нас!» Мой наводчик, ухмыляясь, кивнул. В такие моменты не думаешь о том, что только что отправил на тот свет четырех русских танкистов, сражавшихся к тому же за свою Родину, здесь действует лишь неумолимое «ты или я». Оно означает: «Если один из нас двоих пойдет к черту, то лучше бы это был ты!» Два моих других танка горели в непосредственной близости от нас.

И все же я ясно осознавал, что с вероятностью, граничащей с уверенностью, мы были следующими. Наш единственный шанс заключался теперь лишь в том, чтобы непременно оставаться в движении, так как отдельный русский танк из-за плохой видимости не мог быстро сориентироваться. Итак, мы пошли в массе русских танков на собственный батальон [408] И об этом также упоминается русским офицером-танкистом, участником передачи ZDF. Гренадеры, залегшие справа от нас на безопасном участке железнодорожной насыпи, могли наблюдать происходящее. Один из них написал мне после войны: «[…] Вчетвером мы точно видели, как было дело […], все четверо, мы не могли понять происходившего. Ваше вращение вокруг Т-34 я также наблюдал, это было раньше. Мы от души повеселились над тем, как вы его обхитрили […] Я видел, как вы первым выехали со своими Т-IV и как один за другим танки были подбиты не без урона для нападавших. Неожиданно я увидел, как вдруг один Т-IV делал общее дело с русскими. Он шел в рядах их атаки в направлении противотанкового рва, непрерывно стреляя в сторону своих товарищей. Пока до меня внезапно не дошло, что эта «бешеная собака» награждала своих новых друзей, одного за другим, смертельными выстрелами. Русские этого абсолютно не заметили […]» (Письма бывшего обершарфюрера Вильгельма Рогманна [Фрайберг в Саксонии] от 7 января 1991 года и 3 февраля 1991 года). , выстроенный на упомянутом противотанковом рве примерно в 800 метрах позади и начавший теперь вести по спускающимся по склону русским стрельбу по мишеням. Под своим несколько забавным позывным на тот день, «Куниберт», я беспрерывно связывался по радио с другими ротами, прося не подбить нас, мы идем в группе русских. Тем временем мы отстреливали один русский танк за другим, когда они обгоняли нас. Они же были намного быстрее и маневренней, чем наш старый Т-IV. Тут раздался крик заряжающего: «Мне нужны бронебойные снаряды!» Надо знать, что в тесноте танка у заряжающего под рукой всегда находились 18–20 снарядов, часть из них, как уже описано выше, так называемые осколочные. Те годились лишь для использования против небронированных целей. Остальные снаряды были распиханы по всей машине. Теперь же, в крайне экстремальных условиях, заряжающему изо всех углов машины должны были беспрестанно подаваться бронебойные снаряды. Нужно ясно представить себе, что это значит, такой снаряд был около метра в длину и в тесноте танка чрезвычайно громоздким. Водитель должен был во время езды извлечь его из крепления и подать назад, наводчик должен был оторваться от прицельной оптики, в тот момент это означало, что экипаж машины был полностью беззащитным. Каждый раз, когда снаряд вновь был в стволе, мы останавливались и подбивали очередной Т-34. Лишь только у меня, как командира, имелся круговой обзор, я видел «товарищей с другой стороны», ехавших в нескольких метрах рядом с нами или обгонявших нас. Если бы хоть один из них воспринял нас, наступил бы в полном смысле слова «конец рабочего дня». По сути, у нас все еще не имелось шансов выжить. Однажды нас обогнал на несколько метров русский танк с противотанковой пушкой и пехотой на броне. Красноармейцы, опознав нас, испуганно смотрели прямо в жерло нашей пушки. «Остановись!» — прозвучала команда водителю, и вот уже раздался выстрел — на расстоянии не более 20 метров разрушительное прямое попадание. Мой новый наводчик Хоппе (мой испытанный наводчик Фельден выбыл за несколько дней до того по болезни, Боргсмюллер, уже по окончании боев за Харьков, был направлен в военное училище) стрелял отлично, поддерживаемый водителем Шюле, который со сказочной ловкостью вел неуклюжий танк среди хаоса горящих русских танков и своих машин. Радист Бергнер бушевал со своим пулеметом среди русской пехоты [409], а заряжающий Траутманн ничего видеть не мог, но с превеликим спокойствием доставал снаряды из самых дальних углов машины, чтобы как можно скорее вновь зарядить пушку; от этого зависела наша жизнь. Целей на кратчайшем расстоянии вокруг нас имелось больше чем достаточно. Теперь оправдала себя интенсивная боевая подготовка наших парней! Часто высмеиваемая муштра была предпосылкой того, что даже в крайней опасности и в самых экстремальных условиях каждый прием был исполнен предельно точно! Кто еще сегодня сможет понять восхищение, которое вызывало в то время успешное преодоление с замечательно слаженной командой чрезвычайно грозной ситуации, вроде этой, когда удача не изменила и повезло выжить! Заявленная экипажем в тот вечер благодарность за управление машиной в этой сумасшедшей битве явилась для меня самым дорогим признанием.