Рудольф Риббентроп - Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Об «Отечестве», то есть «Empire», собственно, никогда не говорилось. Глубокая привязанность к монархии и королю, как персонификации этой мировой державы, была настолько самоочевидна, что о ней не требовалось и упоминать. По-настоящему живая традиция сообщает глубокую внутреннюю уверенность. Эту связь с короной можно было впечатляющим образом ощутить — в Вестминстере и вне его — летом 1937 года по случаю коронации Георга VI.

Впечатления, полученные в Весминстере, врезались в память и, будучи углубленными и осмысленными в беседах с родителями, стали частичкой моих знаний и опыта. Родители слушали с большим вниманием, когда я делился впечатлениями о школе. Они находили в моих рассказах подтверждение своему мнению, что Public Schools, по крайней мере, старинные и известные, являлись, в конечном счете, одним из корней британской мировой империи. Из них и — на следующей ступени обучения — из Оксфорда и Кембриджа рекрутировались активные деятели и политики, собравшие воедино мировую империю и затем в течение трехсот лет удерживавшие ее. Смогут ли эти традиционные институты и в 21-м столетии породить великие личности, обладающие дальновидностью, силой духа и смелостью, необходимыми для того, чтобы создать в быстро меняющемся мире предпосылки той роли, которую Великобритания и сегодня хотела бы играть в мире?

Руководство британской мировой державы всегда вырастало из небольшого, но властного слоя, очень дисциплинированно и, когда требовалось, беспощадно и беззастенчиво представлявшего интересы империи. Его воспитание не было отдано на волю случая, но осуществлялось в рамках вековой традиции университетами и Public Schools, к которым относился и Вестминстер. Известный английский писатель и дипломат Гарольд Джордж Никольсон однажды охарактеризовал принципы отбора британской руководящей элиты приблизительно следующим образом: он исходит из того, что английский народ по природе своей великодушен. Воспитание великодушия является фундаментом воспитания характера в школах и университетах. Это обуславливает четкие правила, и отсюда неизбежный конформизм. Великодушием, однако, не завоюешь и не удержишь мировой империи. Для этой задачи годны лишь персоны, способные освободиться от этого воспитания и конформизма. Лишь они в состоянии править мировой империей с неизменно требующейся «хваткой» и, если понадобится, с беззастенчивостью.

Мне повезло в мое школьное время поучиться в трех замечательных школах. Одной из них был Вестминстер. Значение года, проведенного в этой школе, заключалось для меня не столько в полученных знаниях, сколько в ознакомлении с важными принципами воспитания, ориентированными, в конечном итоге, на подготовку к политической жизни в широком смысле. Этот опыт означал для меня в 15/16 лет необыкновенное расширение моего горизонта, в первую очередь, также потому, что мне суждено было приобрести его на фоне начинающихся драматических международно-политических перемен.

Headmaster написал под моим выпускным свидетельством: «Good ambassador for his country». Родители были очень обрадованы, я видел в этих словах забавную и любезную формулировку. Во время войны, в связи с врученной мне наградой, британскую прессу обошло сообщение о «british educated son of German Foreign Minister». Это уже, естественно, было большим преувеличением. Готовность сражаться за свою страну была в то время в Великобритании также само собой разумеющейся, как и в Германии. В списке бывших учеников, присланном мне после войны, были в том числе приведены мое воинское звание и полученные боевые награды.

Моя былая принадлежность к Westminster School не помешала, однако, землякам моих школьных товарищей запереть меня в одну из так называемых «murder cage» в Гамбурге-Фишбеке и гноить там месяцами без вызова на допрос, не говоря уж о предъявлении обвинения. В Дахау я был приведен к некоему канадскому капитану-десантнику, спросившему меня, знаю ли я, за что сижу. Я только и мог ответить, что надеялся узнать причину у него. Оказалось, я будто бы застрелил двух канадских пленных, не желавших давать показания. На мой вопрос об обстоятельствах дела он наплел мне следующую небылицу. Я якобы вел допрос военнопленных в одном французском доме и, так как они не желали давать показаний, расстрелял их из пистолета. Одного я будто бы убил наповал, другого лишь ранил в бедро — он притворился мертвым и ночью вернулся к своим.

От такой дури меня потянуло на дерзости, я заявил: он и сам, поди, не верит в то, что расписал. Я задал ему уточняющий вопрос, где и когда это должно было случиться. В ответ получил, он мне этого не скажет, я должен составить ему точный перечень, где и когда я находился на Западном фронте. Я лишь расхохотался ему в лицо. Это являлось обычной практикой, применявшейся также и американскими обвинителями в Дахау. Не вызывая на допрос, они держали бедного заключенного по два года и больше в Дахау. Затем следователь дружелюбным тоном обнадеживал, следствие будет окончено, если тот точно и подробно опишет, где и когда находился. Поддавался человек на эту уловку в надежде, что его дело придет в движение, тут же мобилизовывались профессиональные «свидетели», клявшиеся, что видели его тогда-то и тогда-то, там-то и там-то — и вот уже готов приговор «смертная казнь через повешение». Эту практику в Дахау во время тамошних процессов мы имели возможность неплохо изучить [132] См.: книги монсеньора Карла Моргеншвайса, тюремного священника в американской тюрьме для военных преступников в Ландсберге, где происходили казни; Morgenschweis, Karl: Strafgefangener Nr. 9496, Pater Rupert Mayer S. J., München 1968. .

В этом британском концлагере летом 1947 года — как раз прошло десятилетие со времени моего ухода из Вестминстера — мне вспомнился мой любезный Headmaster, и я решил обратить его внимание на свою судьбу в руках его земляков. «Технически» это было сделать непросто. Вся почта заключенных, хотя они и являлись в юридическом смысле разве что «подследственными», подвергалась в Гамбурге-Ральштедте строгой цензуре. Не требовалось буйной фантазии, чтобы представить неприятные последствия, которые имело бы это письмо с жалобой, не говоря уж о том, что оно до адресата наверняка бы не дошло. Письмо, следовательно, нужно было отправить тайком.

Так называемая «murder cage» являлась своего рода «особым лагерем» внутри лагеря. С большим размахом огражденная колючей проволокой и электрическим забором, она охранялась толпой польских и югославских надзирателей, то есть поляков и югославов, не желавших после войны возвратиться на родину. Заключенные «особого лагеря» были полностью лишены контакта с внешним миром за одним исключением: им разрешались свидания. Они, однако, обставлялись так, что передать письмо было невозможно. С посетителем приходилось говорить через москитную сетку. При этом бок о бок как с заключенным, так и с посетителем сидели «польские охранники», почти всегда говорившие или, по крайней мере, понимавшие по-немецки. В качестве поблажки новый начальник лагеря, некий капитан (его предшественник, капитан Картер, был смещен из-за жестокого обращения с заключенными), разрешил, после досмотра польским охранником, возвращать посетителям для повторного употребления упаковку от передач. Это и был выход. Я обработал небольшую коробку из гофрированного картона, очень осторожно разрезав картон, и заложил письмо внутрь.