Юрий Лебедев - Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

С этой точки зрения в «огосударствлении» антисемитизма не было ничего личного, и был он не проявлением чувств, а только одним из инструментов государственной политики, исторически необходимым для сохранения существовавшего тогда общественного строя.

Но как должен был воспринять всё это только что вернувшийся из США, а потому хорошо знакомый с «повседневной жизнью на Западе», активный разведчик-нелегал «еврейской национальности» американского происхождения с почти 10-летним опытом ежедневного анализа окружающей социальной среды?

Человек из тех советских людей, кто «своим кровным родством с древнейшим народом гордился и радостную открытость трагическому нашему миру, несгибаемый романтизм носил в крови»?

К тому же, «информацию к размышлению» имевший не только от родных и близких, не только из кратких наблюдений московской жизни, но и из реалий общения – от официальных до «разговоров в курилке» – со своими коллегами по ГРУ на Знаменке.

Кстати, о его наблюдениях московской жизни. Можно представить себе, как реагировали «простые москвичи», знавшие из газет и политинформаций о злонамеренном коварстве «американских сионистов», на случайный разговор с Жоржем где-то на улице, в очереди к магазинному прилавку, к врачу в поликлинике, в трамвае, метро, на трибуне футбольного стадиона и т. п., на его чудовищный акцент и ошибки в разговорной речи! Не удивлюсь, если где-то в архивах МВД окажутся письменные «сигналы» о таких контактах.

Сам Жорж ощущал эту реакцию весьма остро. Это видно из такого его замечания в письме к жене почти через год после своего возвращения:

«Ты бесконечно права на счет изучения русского языка. Берусь! Одна просьба: приедешь – помоги. Главное – беспощадное разоблачение моих ошибок в письме и в разговоре , не терпеть ошибок и все!» . [108]

Остро воспринимала ситуацию и его Мила. Много лет спустя она рассказывала В. И. Коваль о том, как она боялась за Жоржа:

«Тогда тебя, если ты еврей, могли просто остановить на улице и то ли гадость сказать, то ли вообще избить…» [109]

А как, по законам психологической рефлексии, он должен был восприниматься руководством и коллегами ГРУ? Жорж был уже опытным конспиратором, но и в ГРУ работали не дилетанты. То, что творилось в душе Дельмара, для профессионалов ГРУ не могло быть секретом.

История с письмом матери – чем бы она ни являлась «на самом деле», и как бы Жорж ни объяснял её руководству ГРУ по возвращении, не могла не вызвать и в ГРУ, и в МГБ и в КИ подозрения о том, что Жорж… не то, чтобы планировал, но, по крайней мере, колебался – возвращаться ли ему в СССР или, подобно Кравченко, остаться и «выбрать свободу»? Возникновение этих подозрений было неизбежным при любой «политической погоде», однако в конце 1948 – начале 1949 года они были особенно опасны для Жоржа.

Дело в том, что подозрения в наличии у Жоржа «невозвращенческих настроений» совпали с проходившем в Париже судом, на котором невозвращенец Кравченко обвинил в диффамации редактируемую Луи Арагоном французскую прокоммунистическую газету «Les Lettres français» и выиграл процесс!

Сегодня информация об этом процессе общедоступна:

«Продолжительный судебный процесс, проходивший в 1949 году в Париже, был назван «процессом столетия» из-за своего масштаба. На процессе давали показания сотни свидетелей: со стороны Кравченко выступали свидетели, пережившие советские лагеря, а со стороны коммунистов такие знаменитости, как настоятель Кентерберийского собора, Фредерик Жолио-Кюри и Жан-Поль Сартр. Чтобы опорочить Кравченко, советские власти даже привезли во Францию его жену и сослуживцев, чтобы они дали показания против него. Однако Кравченко выиграл этот процесс благодаря показаниям многочисленных свидетелей из числа беженцев из СССР, представлявших все слои населения (включая вдову репрессированного немецкого коммуниста Гейнца Неймана Маргариту Бубер-Нейман, выданную советской стороной гестапо в 1940 году).

Дело Кравченко началось слушанием 24 января 1949 г. Предполагалось, что оно продлится 9 дней. Оно закончилось 22 марта, после 25-го заседания. Приговор был вынесен через 10 дней. [110]

Существует мнение, что сам процесс нанёс ещё больший урон советской пропаганде, чем собственно книга Кравченко» . [111]

Но тогда, в начале 1949 года, о процессе Кравченко знали только в высших эшелонах власти и, конечно, разведки. Процесс затягивался и, несмотря на серьёзные усилия со стороны НКВД, протекал неблагоприятно для советского руководства, что вызывало раздражение Берии.

07.08.В. Кравченко на суде в Париже, 1949 г. [112]

И, в связи с этим, выявляется одна «тонкая паутинка» в ветвлении альтерверса Жоржа. В ней подозрения о наличии у Дельмара «невозвращенческих настроений» получили какие-то доказательства (скажем, более «сообразительным» и более подлым был кто-то особо «завистливый» – хоть бы «Яго из ГРУ»!) и это дало повод для предания Жоржа суду.

Дело, естественно, рассматривала военная прокуратура (Жорж Коваль был военным разведчиком!). В 1949 году она располагалась на Тверском бульваре, в бывшем особняке знаменитго винозаводчика П. П. Смирнова, сына П. А. Смирнова, основателя, как теперь говорят, бренда водки «смирновка». И слушалось в Романовском зале этого особняка, в котором и проводились все судебные заседания военной прокуратуры.

Ассоциация, которая породила у меня интерес к этой практически невесомой ворсинке альтерверса Жоржа, связана с тем, что в этом зале над дверью, связывающей Романовский зал с соседним Аванзалом, архитектор Федор Шехтель поместил белокаменный барельеф, изображающий «битву тощей собаки с тощим драконом»:

07.09.Барельеф в Романовском зале дома П. П. Смирнова. [113]

Как замечает историк Александр Можаев, «Мрачный и торжественный Романский зал с его химерами стал прекрасной декорацией для судебных заседаний». [114]А в нашем случае эта «мрачная декоративность» была ещё и парадоксальной. Дело в том, что один из реставраторов Романовского зала архитектор Дмитрий Журавлёв предложил такую интерпретацию смысла этого барельефа:

«… дракон и собака – известный масонский символ противостояния мира реального и мистического, их битвы за человека». [115]

Как видим, обе – и страшная реальность тощей собаки, и ужасная мистика костлявого дракона – у Шехтеля представлены в крайней степени истощения: их противостояние длится со дня «сотворения мира» и победу одержать не может ни одна из сторон.