Юрий Бацуев - Оттепель 60-х

Солдат: – Товарищ старшина, не могу я так идти, я же опозорю Советскую армию своим внешним видом. На меня же весь город смотреть будет. Ну, что это за мундир? Я же в нём, как цапля, а сапоги?.. Нет, товарищ старшина, не пойду.

Старшина: – Что сапоги? Сапоги, как сапоги. Ну, заплаточка на голенище. Подумаешь. Собирайся, говорю.

Солдат: Нет, не могу. Не подстрижен я, и воротничка свежего на кителе нет.

Старшина: – Приказ: коллективный выход. Желательно выйти всем. Ведь в городе праздничный концерт будет для вас. Не пойдёшь? Хорошо, туалет выдраишь, поймёшь.

Солдат (после ухода старшины) бормочет: – Запугал. Подумаешь, туалет. Зато целый день свободным буду.

Но армейское однообразие: муштра, душевное томление и осознание того, что ты, подобно кильки в томате, законсервирован в банке и находишься в замкнутом пространстве, пропитанном солдатским потом, – проникая в душу твою, делают своё дело. И ты незаметно для себя начинаешь ностальгически воспринимать гражданскую жизнь.

Однажды после долгого нахождения в казарме, вырвавшись в увольнение, я поймал себя на том, что, будучи в городе среди многолюдья, готов кричать: «Люди, я жадно вглядываюсь в ваши лица и каждого встречного помню и готов описать. Я так истосковался в казарме обо всех вас, что запоминается каждая чёрточка вашего лица и видится особенность вашего характера. На меня даже встречные оборачиваются, потому что взгляд мой слишком жаден и проницателен. Я улыбаюсь вам и прошу вас: позвольте на вас насмотреться!»

В тот раз я забрёл в универмаг и украдкой наблюдал за женщиной:

«Она была миниатюрной с правильно выточенным торсом. Её черноволосая головка и белое нежное лицо привлекали своим обаянием и, несмотря на некоторую несоразмерность с туловищем (головка была великовата), не умоляла впечатления. Карие глазки не скрывали грусти и как бы прямо в упор без предисловия говорили: «Я мала, но ведь и хороша?» И ещё на её лбу была чуть заметная морщинка, которая вызывала нежное сочувствие и умиление. Только руки говорили о настоящем её возрасте, о нервозности характера и ранних страданиях. Они были несколько узловатыми, хваткими и… волевыми», – записал я об этом в записной книжке.

…Тоска по мирным людям томила меня.

Байка: – Слышали? Один солдат с голоду умер

от того, что ложки не было.

* * *

Старшина: – Повар и в кашу «мат» кладёт, только

вы не видите. Солдат мужает от «мата».

У солдат, оказывается, самые приятные моменты в жизни – это сон и обед, а точнее, как выражается старшина – «приём пищи». О «сне» – говорить нечего: это радость, которая выводит тебя за пределы армии. «Сновидения», уносящие к любимой, и вообще к свободе, – это чудо, лучше которого может быть только сама «любимая» и сама «свобода». И это понимаешь по-настоящему именно тогда, когда ты в заточении. А армия – это тоже заточение, хотя, как говорит киномеханик Грейф, называется «почётным долгом».

«Приём пищи» – это тоже восторг, только более внутренний, если не сказать «животный». В обед, как только подводят строем роты личного состава к столовой и открывают дверь, солдаты вылетают из строя, подобно дробинкам из патрона ружья, нажатого на курок, и несутся к своим столам, и руки их, переплетаясь, буквально расхватывают содержимое. При этом они успевают моментально сориентироваться, какой кусочек мяса или рыбы лучше. Так же расхватываются кубики сливочного масла (по утрам) и горстки рафинированного сахара. Содержимое казанов с горячими щами или кашей в расчёт не идёт. Это спокойно распределяется дежурным по алюминиевым чашкам с помощью «разводящего» половника. Ажиотаж вызывает только вкуснятина. Однако картина происходящего неприглядна. В один из таких моментов я вдруг вспомнил рассказ геолога-югослава, который работал у нас в партии. Фамилия его Малишич. Будучи партизаном, он попал к немцам в плен. За решёткой оказалось большое скопление людей. Однажды немцы через решётку стали кидать куски хлеба, а люди, словно «оживотились», как собаки, бросались за ними. Немцы восторженно смеялись.

Вспомнив этот эпизод, я, доселе принимавший активное участие в состязании по «расхватыванию» столовских и других благ, взял себя в руки и стал в дальнейшем, как мне казалось, вести себя «достойно».

…Вскоре, однако, моё «достоинство» подверглось испытанию и обернулось против меня.

Нас подняли по тревоге на полевые учения. Получив зимние танковые комбинезоны и шлемы, мы ринулись в сушилку за валенками. Все мигом расхватали, кому какие надо, а я получил то, что досталось. Несмотря на то, что валенки были маловаты, они ещё оказались не просохшими. И мне «в бою» было очень неуютно находиться при сильном морозе в металлическом танке в сырых валенках, потому что я, как любит выражаться старшина Горох, тогда остался «на бубях». В конце концов, прямо на ходу в танке я снял валенки, вытащил из вещмешка запасные носки и переобулся в сапоги, в которых было, хотя и холодно, но удобно и терпимо.

В армии удивительно просто осваиваешь профессии, наверное, потому что, во-первых, кроме тебя, солдата, делать дела некому, во-вторых, здесь большее доверие молодым людям, чем на гражданке. Положим, плотником, портным, сапожником и поваром ты можешь стать запросто после того, как хотя бы один раз справился с таким видом работ. Потом тебя ещё несколько раз привлекут к подобному занятию. А затем ты уже по инерции станешь «плотником», «портным», «сапожником» и т. п. Всё это происходит естественным образом, потому что эти работы не столь специфически трудоёмки, как, например, вождение танка. А ведь и танки водят ребята 19-тилетнего возраста. На гражданке такое доверие – редкость.

Подобно «плотнику» и «портному» и я стал «художником», после того как заполнил чертёжным шрифтом список личного состава роты. Список этот нужен для проведения старшиной ежедневных (утром и вечером) поверок. Подготовив несколько раз такой список, я уже стал котироваться как потенциальный «художник». А когда в полку появилась необходимость создания комнаты тыла , обо мне тут же вспомнили и, снабдив подручными средствами – ватманом, клеем, перьями, тушью и прочими канцелярскими товарами, – усадили в кабинет для оформления стендов, отражающих сферу деятельности полкового тыла. Это произошло в марте 1962 года. Времени для завершения работ понадобилось больше месяца. Для меня во всём этом было ценным то, что я уже был менее подвержен сиюминутным командам и придиркам старшины и других младших командиров, и мог какое-то время оставаться наедине со своими мыслями. Именно Кабинет тыла определил моё армейское будущее, превратив в «художника», хотя до «живописца» мне было так же далеко, как до другой галактики. Зато до штаба полка, стало, как оказалось, рукой подать.