Геннадий Ильин - Летописцы летающей братвы. Книга третья

– Советую смотаться к транспортникам, – развёл руками Застрожнов. – Если не они, то вряд ли кто вам поможет. Кстати, вопрос о предоставлении временного жилья для вашей семьи, сдвинулся с места. Позвоните мне через недельку.

Воодушевлённый радужными перспективами, я рванул по рекомендованному адресу и совершенно неожиданно встретил полковника Сычёва. Генрих Иванович ничуть не изменился. Такой же собранный, деловитый и гостеприимный:

– Какими судьбами? – воскликнул он, и на его мягком и добродушном лице расплылась такая счастливая улыбка, как будто перед ним был не бывший его подчинённый, а близкий родственник.

– Да вот, так получилось. Переквалифицировался в управдомы, – пошутил я, вспомнив знаменитую цитату из лексики Остапа Бендера. – Работаю в журнале редактором отдела оформления.

– Рад, очень рад за тебя! – искренне произнёс Сычёв. – А я – у генерала Колчанова в замах.

– Не у Валерия ли Сергеевича?

– У него. Ты что, с ним знаком?

– В академии учились вместе, – вспомнил я сурового, редко улыбающегося однокурсника и подумал: «Смотри, как люди растут? За десять лет от майора до генерал–майора дослужился! А что же ты топчешься на одном месте, словно глину месишь?».

– Жаль, что шеф в командировке и не могу с ним свести, – с огорчением поджал тонкие губы Генрих Иванович. – Ну, да встретитесь. Ты ведь, как я понимаю, навсегда в Москву прибыл?

– Если не вытурят, то, похоже, что так. Квартиру успеть бы получить, прежде чем увольняться. Уволенных военных на гражданке – хоть пруд пруди. Вот и живут в гарнизонах, ожидаючи. Прибывают на их места новые офицеры, а жилплощадь занята. Гордиев узел, да и только. И разрубить его – никому не под силу.

На последние мои слова Генрих Иванович не прореагировал. Осторожность, присущая старому политработнику и помогающая выживать при любом начальстве, и в столице его не покинула.

– Правильно мыслишь. Я тоже подумываю о пенсии. Как там наши забайкальцы? – переключился он на другую тему, имея в виду сослуживцев – политработников.

– Как прежде, ничего нового. Мальдов стал генералом, тоже, кстати, оказался моим однокурсником, когда учился на факультете журналистики. Бурмистров всеми недоволен, и, как мне кажется, прежде всего, потому, что не видит перспективы роста, Марченко мечтает перевестись на родину.

Мы поговорили ещё минут пять, и Генрих, взглянув на часы, заторопился:

– Ты по какому случаю оказался у нас? Понятно. Времени у меня нет, зайди к полковнику Заниздре. Виктор Георгиевич всё уладит. Давай, позванивай.

И, попрощавшись, мы разошлись…

О цензуре, существующей, как мне представлялось, для предупреждения утечки в открытой печати секретной информации, я знал не один год. Но только по рассказам связанных с ней офицеров. О военных цензорах, использующих в работе многообразие форм и методов идеологического и политического контроля и выполняющих подавляющие функции прямого воздействия, об их щепетильной придирчивости и жёсткости ходили анекдоты и байки, озвучивать которые, мягко говоря, не рекомендовалось. Всё, что готовилось к печати, озвучиванию и показу, проходило через фильтры грубой и мягкой очистки.

Оклады и звания цензоров были высоки, и каждый из них крепко держался за своё рабочее кресло. Бдительности этих монстров мог бы позавидовать любой разведчик или пограничник. Проверяя материалы на предмет крамолы, они знали наизусть массу документов, регламентирующих их работу. И если при чтении книг, брошюр, статей и других мелочей, даже подписей под фотографиями, в их душах закрадывались незначительные колебания, цензор безжалостной рукой вымарывал сомнительные места. Это были настоящие роботы со встроенной программой. Их страшились и уважали, потому что обойти цензуру не представлялось возможным. Спорить с ними – спорили, возмущались их беспределом, но бесполезно: сказал – люмень, значит, люмень, и никакого тебе железа.

Несмотря на огромное количество этих церберов, стоящих на пути средств массовой информации, мне не приходилось видеть вживую ни одного. Первый контакт с ними произошёл в конце месяца, когда меня с гранками, схемами и фотографиями будущего номера журнала откомандировали на Пречистенку, где располагалось здание военной цензуры.

Москву я знал плохо, если не сказать – совсем не знал. И если бы не водитель, уверенно пробивающийся по Садовому кольцу к намеченной цели, блуждать бы мне и блуждать по бесконечным улицам и переулкам огромного мегаполиса.

Серое, монументальное пятиэтажное здание охранялось военными, но по пропуску, полученном в АХО управления, меня пропустили беспрепятственно.

– Вам на третий этаж, в комнату № 312, – подсказал мне бравый, подтянутый солдат, стоящий на проходной. – Подниметесь – налево по коридору, до конца – и сразу направо.

С папкой под мышкой я проследовал по указанному пути и остановился передохнуть перед серой высоченной дверью. Длинный коридор тускло освещался с четырёхметровой высоты двумя маловольтовыми лампочками. «Ну, с Богом!», – скомандовал я себе и толкнул тяжёлую неподатливую половинку.

В комнате, размером чуть ли не с баскетбольную площадку стояло три стола. Один был пуст, за остальными сидели полковники и гоняли чаи.

– Желаю здравия! – приветствовал я их жизнерадостным голосом и назвался представительно. Надо было обратить на себя внимание, чтобы сразу запомнили. В ближайшее время мне с ними работать.

– И вам не хворать! – кивнул головой сидящий ближе полковник, не переставая перебирать стопку вощёных листов в промежутках между глотками. – Из каких краёв будете? А, от лётчиков, – не удивился он. – Что – то за последнее время гонцы от журнала меняются, как перчатки.

– Долго меня искали. Нашли в Забайкалье, – кинул я пробный камень, проверяя собеседника на предмет понимания юмора.

– О, – вступил в разговор немолодой полковник с крупной плешью, сидящий на отшибе. – Я там десять лет сидел. Роскошный край, безбрежные просторы, раскованные люди, – с сочувствием осмотрел он меня с ног до головы.

Так и подмывало подковырнуть, не в Нерчинской ли тюрьме, но я сдержался, понимая, что шутка может показаться неуместной. Цензура – она сопоставима с таможней, где неосторожно оброненное слово может спровоцировать чиновника на великий шмон.

– Точнее не скажешь, – польстил я лысому полковнику, присаживаясь на предложенный стул. – И жить там – одно удовольствие! Жаль, что наши командиры при перемещении по службе не спрашивают нашего мнения на этот счёт…

Хозяева комнаты дружно рассмеялись, оценив мой английский юмор.

– Куликов, Борис Иванович, – протянул мне мягкую ладонь, сложенную лодочкой, лысый полковник, с интересом разглядывая меня. – Я курирую ваш журнал.