Олег Царев - КГБ в Англии

По каналу «ЧАРЛИ» в Москву потекли секреты Форин Офиса. «КИН рассказал мне, — пишет в своих воспоминаниях Дмитрий Быстролетов, — что вначале нас это вполне устраивало. Пока мы верили легенде о рабочем-наборщике. Затем, когда он стал тянуть с доставкой шифров и перестал давать первоначальное количество депеш и сократил их содержание по странам и по политическому значению, встал вопрос об установлении его личности и нажиме для того, чтобы получать от него не то, что он хочет нам дать, а все то, что может дать. Не устраивало нас и то, что инициатива по части времени и места встречи всегда оставалась за ним. Необходимо было поскорее и покрепче взять его в руки. «Выполнение этого задания, — сказал КИН, — Центр решил возложить на вас, Андрей, а меня прикрепил к вам для руководства операцией на месте». Разговор происходил в Берлине.

Прежде чем в апреле 1930 года оказаться в Берлине под именем чехословацкого гражданина Йозефа Шверма, Дмитрий Александрович Быстролетов, он же греческий подданный Александр Галлас, он же венгерский граф Перельи, он же английский лорд Роберт Гренвилл, он же обладатель еще нескольких имен и паспортов, прожил бурную для своих 29 лет жизнь. В своей наиболее полной автобиографии, написанной им в марте 1936 года для вступления в партию, чего так никогда и не произошло, он рассказывает, что родился 17 января 1901 года в Крыму, в деревне Акчора, «как «незаконный» сын деревенской учительницы».

«Отца своего я не знаю, — пишет Быстролетов. — Когда мне было лет десять, школьники своими разговорами навели меня на мысль об отце, и я обратился к матери, но разговор кончился смущением и слезами и произвел на меня такое тяжкое впечатление, что больше мы никогда об отце не говорили, тщательно избегая этой темы». Но как бы мать и сын с молчаливого согласия обоих ни старались избегать этой темы, мальчик болезненно переживал отсутствие отца, и это не могло не травмировать его психику. Быстролетов «искал» отца всю жизнь, и много позже ему удалось установить, что он ведет свою родословную по внебрачной линии от графов Толстых, что, вполне вероятно, объясняет его литературное и художественное дарования, а также генетическое умение «носить паспорт» дворянина, столь пригодившееся ему в годы работы нелегалом.

Мать Быстролетова была дочерью сельского священника, против его воли уехавшая в Москву на курсы, что было тогда обычно для женщин, стремившихся к эмансипации. Она исповедовала либеральные взгляды и воспитала Дмитрия «без религии». «При воспитании я не получил революционной зарядки, но в то же время я и не получил ничего, что связывало бы меня со старым миром, царизмом, религией, буржуазной идеологией и собственностью», — писал Быстролетов. Советскую власть их семья встретила, по его словам, «без каких-либо оппозиционных настроений». «Мне было тогда 16 лет, — вспоминает Быстролетов. — Политика меня не интересовала, но я увлекался морем. Я поступил в Мореходную школу в Анапе, летом плавал, а зимой учился».

В 1919 году Быстролетов окончил Мореходную школу и поступил вольнонаемным матросом на пароход «Рион», стоявший на капитальном ремонте в порту Новороссийска. В России шла Гражданская война, Крым был под Деникиным. Сладкие мечты о романтике морских путешествий обернулись для молодого матроса нескончаемой цепью мытарств, испытаний и приключений. А уже через год возникла угроза быть призванным на военную службу. «Служить у белых я не хотел и решил бежать за границу, — пишет далее Быстролетов. — Списком для жизни я украл с «Риона» компас, продал его И приобрел турецкую валюту». Затем начались многократные и неудачные попытки спрятаться на судах, идущих в Константинополь. При одной такой попытке он был арестован контрразведкой и посажен под арест в якорный ящик на «Рионе». После недельной отсидки его выпустили для участия в аврале по случаю налетевшего шторма. Улучив подходящий момент, он спустился по игравшему на волне канату на берег, добежал до парохода «Константин», прыгнул в угольную яму и так ушел в Турцию.

В Константинополе Быстролетов примкнул к группе русских матросов, так же как и он, бежавших от Деникина, и прослужил некоторое время на паруснике «Николай» у кемалистов. От них в ноябре 1920 года русские матросы узнали о взятии Крыма Красной Армией, привели парусник в Крым и в Евпатории сдали его советским властям. Быстролетов с полгода прослужил в Службе связи Черноморского флота и но окончании Гражданской войны был уволен по сокращению штатов. Направление в торговый флот не спасло его от безработицы, поразившей всю страну в послевоенные годы. Вместе со своим товарищем Кавецким Быстролетов прочесал все порты Кавказского побережья Черного моря, но безрезультатно. «Работы нигде не было, — пишет он далее. — Я в это время от недоедания заболел горячкой с явными признаками нервного расстройства.

Кавецкий возился со мной, продавал вещи для кормежки и в Батуме уже был на грани отчаяния, когда туда пришло из Турции судно, где у нас оказались знакомые среди моряков. Они предложили нам ехать в Константинополь, и мы поехали, незаконно перейдя границу СССР».

В Турции Быстролетов работал на судах матросом и кочегаром, но случалось, и оставался без дела. Жил он в публичном доме мадам Розы Лейзер из Одессы. Потом ему удалось поступить в американский колледж для христианской молодежи. В это время у него снова случилась нервная болезнь, вызванная жуткими сценами армянской резни в Турции, свидетелем которых он стал. «У меня было так называемое «сумеречное состояние», не совсем ясное мышление, а также состояние глубокой подавленности с трудно преодолимым влечением к самоубийству», — вспоминал Быстролетов. Он в течение восьми месяцев находился на пустовавшей даче бежавшего турецкого генерала. По его словам, за ним ухаживали выполнявшие в эмиграции роль санитарок княгини Долгорукова, Трубецкая и Чавчавадзе, не подозревавшие, что на попечении у них отпрыск не менее знатного рода Толстых.

Постепенно болезнь отступила, и в конце 1922 года Быстролетов был отправлен Красным Крестом в Чехословакию, где открылись школы для белоэмигрантской молодежи. «Белогвардейцы-гимназисты, узнав, что я служил в Красном флоте и бежал от белых, приняли меня в штыки: в общежитии мне ночью пачкали одежду, плевали в меня и т. д., — пишет Быстролетов. — Эта травля крайне взвинтила мои нервы, и болезнь возвратилась в форме истерии и желания покончить с собой. В это время в СССР был голод, и заграничные газеты размазывали ужасы на все лады. Изолированный от окружающих, я жил только газетами, без конца читая о голоде, умирающих и прочее. Это усиливало психоз, в котором мне казалось, что умирает вся страна, а поэтому я должен немедленно вернуться домой и умереть вместе со всеми».