Олег Царев - КГБ в Англии

Там, где споткнулись Гольст и Горский, неотразимый для женского сердца Быстролетов достиг полного успеха. «Лярош» была настолько располагающим человеком, что выполнять первую часть задания было очень приятно, — признается он в своих мемуарах, — но теперь предстояло приступить к главному: к ломке ее сопротивления и выжиманию документов». Быстролетову претил цинизм ситуации, и в его душе возник новый конфликт, но «кляня себя, я выполнил все, как то было расписано». Преодолевая отвращение к совершаемому ею «предательству родины», «Лярош» приносила Быстролетову все новые и новые документы посольства. Когда встал вопрос о передаче шифров и кодов, «были слезы и мольбы», но «наконец я сломил ее, и она принесла требуемое». Москва, однако, отреагировала на успех Быстролетова неожиданным ударом: линию «Лярош» законсервировать.

Словно пораженный громом, Быстролетов и резидент Гольст терялись в догадках относительно такого неожиданного решения Центра. Гольст полагал, что, скорее всего, «наверху» сидит предатель, который испугался возможного разоблачения и «закрыл» «Лярош». «Я ничего не понял, потому что тогда был идеалистом-дурачком, — признается Быстролетов. — Положение создалось отвратительное, но делать оставалось нечего». Дмитрий Александрович пришел к влюбленной в него женщине и сказал, что его отзывают из Праги и их счастью не суждено состояться. Вот как он описывает последовавшую затем сцену: «Напрасно она обнимала мои колени и, рыдая, спрашивала, зачем же этого не сказали нам раньше, до того, как испоганили ее совесть, сделав изменницей. Я стоял молча, потом оторвал ее руки от моих ног и вышел, оставив ее лежащей на полу».

Позднее, когда Дмитрий Александрович работал уже в Германии, из Москвы пришел неожиданный приказ: «Возобновить линию «Лярош». «Я виделся с «Лярош» в Дрездене, — пишет он, — но понял, что она не верит ни одному моему слову…»

Второй удар грянул в конце 1929 года. Быстролетову потребовалось вызвать на встречу инженера с завода «Шкода». Написав условное письмо, он запечатал его в конверт и передал техническому сотруднику, попросив его поколесить по городу на такси и потом где-нибудь бросить в почтовый ящик. Что случилось в назначенный день, ярко описано самим Быстролетовым в своих воспоминаниях:

«Свидание состоялось в фешенебельном кафе-баре отеля «Штайнер». Завидев на пороге инженера, я мгновенно понял, что произошла катастрофа — от приниженной почтительности инженера не осталось и следа. Он подошел и, не поздоровавшись и не спросив разрешения сесть, опустился на стул и грубо спросил: «Это ваше письмо?» — и положил на столик конверт надписью вверх. «Мое!» — с содроганием сердца пролепетал я. «Вглядитесь лучше. Ну?» — «Мое». — «Вглядитесь еще раз. Ну?» — «Мое», — повторил я. «Ну, так смотрите же!» — и он резко повернул конверт другой стороной. На нем красовалась рекламная наклейка — красная звезда и надпись: «Пейте русский чай!» Минуту оба, белые как мел, глядели мы друг на друга, потом бросились бежать в разные стороны. Это был провал, и провал по вине нашего разгильдяйства: занятый своим делом вышеупомянутый технический сотрудник бросил мое письмо в общую экспедицию, и письмо ушло с наклейкой».

«И, наконец, по моей работе в Праге был нанесен третий удар. На этот раз грозный и окончательный», — с грустью констатирует Быстролетов.

Дело в том, что резидент ИНО в Праге Гольст решил поручить Быстролетову задание экономико-политического характера, подняв таким образом его работу на более высокий уровень, как того требовало время. Для советской разведки представлял интерес Союз промышленников, являвшийся руководящим центром чехословацкой экономики. Всеми делами там заправлял некий технический секретарь — «лощеный пан доктор». Резидентура установила, что он жил не по средствам и увяз в долгах. Быстролетов был шапочно знаком с ним, раскланивался и перекидывался с ним словечком в барах и театрах. Гольст был уверен в успехе вербовки и рекомендовал действовать «в лоб», предложив сразу крупную сумму денег. «Пан доктор» был приглашен в Торгпредство, где Быстролетов, оставшись с ним один на один, положил на стол толстую пачку купюр и «предложил [ему] стать нашим информатором». Реакция «пана доктора», по словам Дмитрия Александровича, была своеобразной: он «встал, набрал в рот побольше слюны и плюнул мне в лицо». «От волнения он промахнулся, но это не меняло дела: я стал конченым человеком в Чехословакии», — самокритично признает Быстролетов.

Попытка вербовки «в лоб» «пана доктора» была, несомненно, ошибкой со стороны Гольста хотя бы потому, что не было проведено предварительное его изучение, которое если и не дало бы гарантий успеха, то позволило бы точнее определить за и против в таком рискованном мероприятии. Единственным оправданием Гольсту мог служить лишь тот факт, что Быстролетов был уже достаточно скомпрометирован перед чехословацкими властями своей активной деятельностью, и его отъезд из страны был решенным делом. Если бы «пан доктор» заговорил, то провал можно было бы списать на счет молодого начальника информационного бюро Торгпредства.

Быстролетов пишет, что через некоторое время он действительно получил от торгпреда направление на учебу в московскую Академию внешней торговли и начал упаковывать чемоданы. Но в Москве ему не было суждено оказаться. Однажды вечером к Быстролетову на квартиру явился Гольст и сказал, что переведен резидентом в Берлин. Он предложил Дмитрию Александровичу поехать с ним, «Но на этот раз не на безопасную работу на штатном месте в советском учреждении, а на подпольную работу настоящего разведчика под чужой фамилией и по чужому паспорту, на работу, полную смертельной опасности в условиях, когда мне неоткуда было ждать помощи».

«Мы с женой не спали всю ночь, — вспоминает Быстролетов. — Она не хотела, уговаривала ехать в Москву. Я соглашался с ней, но, когда явился Гольст, неожиданно для себя сказал «Да!». Мария осталась временно в Праге, а Быстролетов через некоторое время выехал в Москву, чтобы исчезнуть по дороге и превратиться в нелегала по имени АНДРЕЙ. Пражская резидентура письмом за № 5/714221 от 2 апреля 1930 года сообщила кратко в Центр: «Ж/32 по вызову тов. СЕМЕНА отправлен нами для работы в Берлин. Просим числить его за Берлином».

Пражские годы закалили Быстролетова и подготовили его для роли нелегала-вербовщика. Он прошел через успехи и поражения, научился жертвовать личными интересами ради дела, что давало ему моральное право требовать и заставлять других делать то же самое, если даже для этого нужно было проявить жестокость, по крайней мере внешне (дело «Лярош»). Как человек много страдавший сам, Быстролетов был очень чуток к страданиям других, и если ему приходилось их причинять, то умел соизмерять степень психологического давления.