Андрей Окулов - В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война

Когда в 1991 году над Кремлем взвился трехцветный флаг, Борис Степанович качал головой:

— Не верю. Я большевиков слишком хорошо помню. Не уйдут они без крови…

В 1993 году он напомнил о своих словах:

— Я же говорил, что без крови они не уйдут! Еще малой кровью обошлись…

Жить во Франкфурте старик больше не хотел: дети далеко, уход требуется. А в Америке у него была страховка. Съездить в Россию здоровье уже не позволяло.

Перед отъездом старик жаловался, что все его забыли, никто не звонит, чтобы попрощаться. Пришлось прибегнуть к маленькой хитрости: я обзвонил общих знакомых и велел им срочно связаться с расстроенным отъезжающим! На следующий дет Борис Степанович просто сиял:

— Ты знаешь, я даже не подозревал, что все меня помнят! Вчера весь вечер мне по телефону знакомые столько всего приятного наговорили. Не забыли старика…

Я улыбался про себя.

Он отбыл в США, где поселился в доме для престарелых при Толстовском фонде, на так называемой Толстовской ферме. Оттуда я получил от него последнее письмо:

«Дорогой Андрей, прости великодушно мое долгое (годовое) молчание и поверь, что отношусь я к тебе сейчас с большей дружеской теплотой, чем в пору, когда мы каждый день пили чай и дымили “Кэмелом” в моей кухне. Вас всех (ну, почти что всех) мне так не хватает, как и жизни во Франкфурте. Жизнь эта, заполненная интересами нашего дела, мне видится такой насыщенной и содержательной, что я, наверное, всех вас и прожитые с вами годы немного идеализирую. Но тем не менее, подводя итоги прожитому, я вижу, что только служение наличным ценностям осмысливает жизнь. Звучит книжно и высокопарно, но это так. А тебя, дорогой Андрей, я всегда вспоминаю как близкого, родного человека. Я много бы отдал, чтобы попить с тобой чайку и вдоволь наговориться. Не отвечал я на письма, потому что был тяжко болен, да и сейчас еще задыхаюсь, кажется, что подходит конец. Живется мне здесь, друг мой, худо во всех отношениях. Из 24 обитателей дома, в котором находится моя комнатушка, разговаривать можно с четырьмя, а остальные уже выжили из ума».

Старика я больше не видел. Борис Степанович скончался в 1995 году. Во сне.

Конец восьмидесятых. Развал социализма двигался к логическому концу. Но конец этот был вовсе не очевиден. Для всех, включая нас.

Начал открываться «железный занавес». На Запад повалил народ. Первых приезжих встречали как родных, бросались помогать им во всем. Приезжали родственники, друзья, друзья друзей. Потом и вовсе непонятные люди.

Захожу как-то к Эдику Гинзбургу, который жил в соседней квартире, он разложил на столе веер из писем близких и дальних родственников.

— Слушай, ты, как ювелир, можешь сделать мне штамп, чтобы я не утруждал себя стандартными ответами? Штамп простой — «отказать». Они ведь меня знать не желали все эти годы. А теперь просят вызов, на Запад хотят, за покупками…

Адрес моей матери просто продали. К ней приезжали совершенно незнакомые люди, представляясь знакомыми друзей в Вене. Потом увидела, что этих «знакомых» слишком много… Адреса эмигрантов и «пароль» продавали по сходной цене.

Некоторые просто начинали закупать все, что могли. Но деньги быстро кончались. Некоторые пытались просить политического убежища, придумывая самые невероятные истории. Им хотелось получить все и сразу. На объяснения, что все это изобилие создано многолетним трудом, что не все так здорово, что далеко не все богато живут, что начинать жизнь в чужой стране с нуля непросто, реагировали с раздражением:

— Зажрались тут. Как в трамвае — сами влезли, а других не пускают! В России никогда такого изобилия не будет, а жизнь — одна.

В 1990 году знакомый подрабатывал переводчиком в Цирндорфе, в управлении по делам иммигрантов. Переводил немецким чиновникам легенды, которые рассказывали выходцы из Советского Союза. Группа литовцев сразу же заявила, что по-русски не понимает, и потребовала литовского переводчика. Немецкие чиновники растерялись: переводчик был только один, русский. Но мой знакомый не растерялся, зашел в комнату к литовцам и заявил, что все, кто не понимает по-русски, будут депортированы обратно в Литву. Все националисты моментально заговорили по-русски.

Легенды их звучали шаблонно: всех их собирались призвать в Советскую армию, от призыва они прятались в лесах, а потом сбежали в Германию.

Тут немецкий чиновник не смог сдержать сарказма:

— Им всем — лет по сорок. Кто их в армию призовет? И откуда в маленькой Литве столько лесов?!

Другие не нашли ничего лучше, как мотивировать свое желание сбежать из СССР тем, что там… нет одноразовых шприцев! Дескать, велика опасность СПИДом заразиться. Про «ужасающий антисемитизм» рассказывали те, кто к евреям никакого отношения не имел, но на немцев, до сих пор чувствующих свою вину за нацизм, это действовало очень сильно.

Эдик попросил меня приютить на два дня девушку из Москвы, которой все не удавалось зацепиться в Германии. Попросил не приставать к ней и быть гостеприимным. Приставать красавица не позволила, она все сделала сама. Утром я услышал от нее гениальную фразу:

— Я тебя соблазнила и, как честная девушка, должна на тебе жениться!

Когда от смеха я чуть не упал с кровати, она сменила тему:

— Ладно, если сам не хочешь, кто у тебя из неженатых друзей остался? Мне срочно надо…

В однокомнатной квартире, за которую я каждый месяц отдавал две трети своей зарплаты, для гостей предназначался рыжий потертый диван. На досуге я подсчитал, что с начала перестройки до развала СССР на нем ночевало более сотни гостей из России.

Объявленная Горбачевым «гласность» потихоньку дошла до того, что в стране отменили цензуру. Книги, десятилетиями бывшие под запретом, начали свободно переиздаваться. В России появились члены НТС, которые не боялись признаться в принадлежности к организации. Во Франкфурте это поначалу вызвало восторг: организация отстраивается на родине! Вскоре один из них эмигрировал и оказался в Германии. Чтобы не служить в Советской армии. Один из стариков удивлялся: ему же тюрьма не грозила! Ну и создал бы в своем полку ячейку НТС. Но мальчик мыслил другими категориями: вскоре он просто переехал в Париж и написал о своем выходе из организации. Другой «неофит» тоже решил эмигрировать, но ему ответили, что НТС всегда стремился к переезду в Россию, помогать тем, кто в такое время бежит из страны, — не наша задача. Эти люди видели в организации «стартовую площадку» для обустройства на Западе. Когда им объясняли, что это не так, страшно злились и бежали искать другие возможности.

«Закрытый сектор» продолжал работать по старинке. Готовили «орлов», провозили литературу, соблюдали конспирацию. Ничего другого эмигрантские дети просто не знали. При этом «Закрытый сектор» проедал огромные деньги. Перестройка застала их врасплох. Одно дело — разоблачать преступный режим, другое — работать в новых условиях, в условиях, про которые никто толком не знал: чем все это кончится?