Юрий Герман - Чекисты [Сборник]

И августа. Долговязый неуклюжий Колька канул в вечность, а возродился капитан Б., настоящий фронтовик. Когда такие изменения происходят в знакомом, близком человеке, то это знаменательно и для друзей. Только не прав ты, друг дорогой, что многие стремятся на фронт для успокоения совести — не тыловая, мол, крыса. Голос совести заглушается и в тылу, надо только работать хорошенько,' а горячее желание идти на зов Родины удовлетворяется лишь на фронте.

17 августа. Образование мое не окончено. Теперь, как только война кончится, брошусь в работу и костьми лягу, а буду инженером. Мама пишет, что наш институт объявляет набор на все курсы. Хоть и обидно, но совести не хватает уйти с военной службы.

Пишет мне Даня Восков. Он старший лейтенант. И служит в авиаполку. В Ленинграде мы с ним часто встречались.

Из моих ленинградских друзей-студентов осталось уже немного. Совсем недавно один парень, с честью выкарабкавшийся из дистрофической зимы, потеряв отца и здоровье и летом приобретший диплом инженера, погиб от вражеского снаряда на Невском. Очень горевала. Моя хорошая приятельница погибла от бомбы, находясь на дежурстве. Если мне придется иметь свой боевой счет, то я знаю, за что буду мстить — за славных своих товарищей.

Пусть моя жизнь сейчас мало похожа на мечту, но две мои мечты — повоевать и с победой прийти домой — должны осуществиться. Как-то особенно остро я чувствую, как хорошо быть ленинградцем и как гордо звучит:

(Вс. Рождественский)

12 сентября. Наконец-то в Боровичах. Ехали в телячьих вагонах. Мне они нравятся больше пассажирских — простору больше.

Городок очень хорош. Расположен на горе, довольно зеленый, много хороших и больших зданий. И главное, бросается в глаза — много публики спокойной и не нервной. Ловила себя на этой мысли даже в городской бане, где бабы спокойно пропускают без очереди девушек, которые спешат…

Все очень интересуются Ленинградом, но, рассказывая, приходится следить, чтобы не очень сгущались краски. Слушают, да и думают, наверное, что у нас там ад кромешный. Ведь нет…

21 Сентября. Я никогда не была так спокойна за будущее, как теперь, и не думаю, чтобы это было плохим предзнаменованием. Наша славная Красная Армия таким мощным валом гонит фрицев с нашей земли, что скоро мы услышим радостные вести и с нашего Ленинградского фронта.

Октябрь. Прочла новую книгу «Ленинград в борьбе» и нашла тот абзац, где говорится о светлой памяти моего отца. Девушка из библиотеки обещала мне ее достать…

22 октября. Мне кажется, что все идет очень медленно. Хочется гореть и кипеть, а пока только тлеется. Осень стоит расчудесная, сухая, теплая и хорошо пахнущая. Звездные вечера и темные ночи делают свое дело в человеческих душах.

Говорят, надо написать (той-то или тому-то). Считаю, что писать письмо, значит отдавать кусочек своего «я». Делать иначе — значит фальшивить, а я не фальшивомонетчик.

19 ноября. Здесь, в небольшой дали от славного родного города, я очень по нему скучаю, и никогда мне боровичская луна не заменит ленинградскую, обливающую своим нежным светом золотистый шпиль Петропавловской крепости, перспективу Кировского проспекта и неповторимые липовые аллеи. Все это стало ужасно дорого моему сердцу, пусть даже это ощутилось так ярко только в разлуке. Злодейка-разлука на многое открывает глаза и душу, и за это ей спасибо. Ничего я так не жду с громадным нетерпением, как освобождения нашей области, и если мне удастся приложить к этому свои силы, это будет счастьем.

27 ноября. Я не хочу вернуться в Ленинград, не сделав чего-либо существенного по ходу событий.

7 декабря.

17 декабря. Ждала новостей. Подполковник мне приказал собираться и быть готовой.

А в Ленинграде усилились обстрелы… Не бегайте, ленинградцы, как бегали мы под обстрелом!

20 декабря. Теперь уже точно, что еду, и на днях… Мне ужасно жаль, что едем не одновременно (с Еленой), но мы уела вливались не огорчаться, если едет вначале одна. Меня это мучает… И все же я надеюсь, что и она вскоре, если не теперь вот, тоже поедет…

29 декабря. Скоро пойду выполнять свою работу в отряд. Постараюсь не ударить в грязь лицом и быть настоящей дочкой старых большевиков. И ничего со мной не случится.

1944 год.

Вторая декада января. Уже в Хвойной. Здоровье у меня мировое, только иногда кровь из десен идет. Но против этого я имею замечательное средство — чеснок, им в изобилии снабдили меня при выезде из Боровичей, и я без стеснения поедаю его в нужном количестве.

Одета я тепло, прямо скажем, не по зиме — шуба, ватные штаны, валенки, свитер, гимнастерка, ну и остальные атрибуты полумужского-полудамского туалета.

Чувствую себя каким-то двойным человеком. Снаружи огрубела, а в душе стала мягче и нежнее. От хорошей музыки навертываются слезы на глаза, а от хороших стихов щемит сердце. Друзей своих люблю крепче и глубже, чем до войны, а уж о родных и говорить не приходится. Сердечные дела мои в обидном загоне…

Жизнью пока довольна, может быть, потому, что привыкла ко всем ее видам, а может быть, и потому, что строю крепкие солнечные планы на «после войны» и твердо верю в их исполнение.

С такой верой в будущее удивительно легко жить и работать.

Этой ночи ждали долго. Трижды получали парашюты. Трижды приезжали на аэродром. И — трижды возвращались на базу. В районе выброски рыскали карательные отряды.

Группа состояла из девяти человек. Чекисты были из разных мест, в Валдае встретились впервые. Александр Филиппович Кадачигов, старший опергруппы, присматривался к товарищам, прикидывал в уме: «Годятся ли?» Зюков — здоровый, высокий, носатый, больше всего молчит. Ни словечка лишнего, ни шуточки, ни смешка. Бесчастнов — исполнителен, аккуратен, любит порядочек. Тимоненко — молодцеват, с выправкой, рвется к работе. Мусин — какой-то не такой, все чего-то не понимает, переспрашивает. Пуховиков — болеет, фурункулы беднягу замучили. Пуговкин — замкнут, но сметлив. Мальцев — крепок, надежен, сразу вызывает симпатию. Ваня Гусев — радист, совсем еще мальчишка, восемнадцать лет. Романтик, в тыл стремится, как на футбол… «Поживем — увидим», — думал Кадачигов.

Выброска намечалась в Карамышевские леса, в район партизанской бригады Германа.

С каждым возвращением на базу настроение все заметнее портилось. Кадачигов понимал: еще одна ночь ожидания — и нервы не выдержат.