Валентин Фалин - Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов

Это выглядело претенциозно, даже если учесть, что повод для обращения к советскому руководителю дала поступившая к Рузвельту информация насчет стремления Черчилля внести Сталину предложение о разделении «сфер влияния». Странно и эгоистично, потому что США продолжали практиковать щедрые исключения для себя из концепции «единого мира». Центральная и Латинская Америка были не единственными из них. Нелогично и претенциозно также на фоне только что прошедшей американо-английской встречи в Квебеке, на которую СССР не приглашался ни в каком качестве и с результатами которой он никогда не был исчерпывающе ознакомлен.

В ответе Рузвельту Сталин выразил «озадаченность» демаршем президента. Он язвительно заметил, что рассматривает визит Черчилля как продолжение Квебека [839].

Внешне подозрения Вашингтона падали на британскую сторону, и послание от 4 октября можно было расценить как сигнал того, что Рузвельт не разделяет концепций Черчилля и хотел бы найти единомышленника в лице советского лидера. Сталин отдал должное идее трехстороннего сотрудничества, но не захотел признать за США функций верховного арбитра. В исторической литературе приводятся ссылки на отклонение Председателем Совнаркома заявки Рузвельта на право голоса во всех международных вопросах [840].

Принципиальную важность при оценке происходившего летом-осенью 1944 года имеет то обстоятельство, что к моменту вторжения союзников на континент отсутствовали конкретные договоренности трех держав о порядке оккупации Германии после ее капитуляции. Представители прежде всего США в Европейской консультативной комиссии не торопились согласовывать с СССР рекомендации также после открытия второго фронта, хотя накануне проведения встречи Рузвельта с Черчиллем в Квебеке (11–16 сентября) « существовала общая уверенность в том, что капитуляция Германии – дело ближайших недель или даже дней » [841].

Потому и не спешили, что надеялись превратить победу, добытую прежде всего кровью и ратными подвигами советского народа, в торжество американо-английской демократии. Гитлера устранить не удалось, но очень хотелось верить, что «немцы могут преднамеренно позволить англо-американским войскам прорваться и вступить в Германию в расчете, что таким образом Третьему рейху удастся избежать страшной заслуженной мести русских». Возможно, поэтому, а не из-за одних президентских выборов не торопились также созывать новую встречу глав трех держав или их ответственных представителей.

Перед Квебеком и на самой конференции Черчилль упорно склонял Рузвельта к совместному наступлению на Вену, чтобы войти в австрийскую столицу до русских, ибо «неизвестно, какую политику станет проводить Россия после взятия Вены» [842]. «Я очень хотел, – вспоминал премьер, – чтобы мы опередили русских в некоторых районах Центральной Европы. Венгры, например, выразили намерение оказать сопротивление советскому продвижению, но они капитулировали бы перед английскими войсками, если бы последние могли подойти вовремя». Черчилль доказывал, что удар в «адриатическую подмышку» будет полезным во всех случаях: если западные державы не достигнут Вены, то они овладеют Триестом и Фиуме, а это существенно ввиду «быстрого продвижения русских на Балканский полуостров и опасного распространения там советского влияния» [843].

Согласно телеграмме премьера в Лондон 13 сентября, «мысль о нашем продвижении к Вене на случай, если война продлится достаточно долго и если другие не вступят туда раньше, здесь (в Квебеке) полностью принята». В тот же день он обязал генералов Вильсона и Александера готовиться к новым операциям, проявляя «смелость и предприимчивость» в продвижении к Вене. Насколько можно верить Черчиллю, в американской позиции обнаружились разводья. Технически переориентация стратегии выглядела бы примерно так: на основе договоренности с немцами прекращались боевые действия на Апеннинах, и войска США и Англии через Люблянский проход и Бреннерский перевал должны были прорваться в Австрию, Югославию и Венгрию [844]. Так осенью 1944 года закладывалась основа будущих переговоров А. Даллеса с К. Вольффом.

В Квебеке было условлено, что общей целью Верховного командования экспедиционных войск союзников во Франции должно считаться «уничтожение германских вооруженных сил» и «занятие сердца Германии». Лучшим путем к овладению этим сердцем назывался удар по Руру и Саару [845]. Президент и премьер согласились взять за основу будущей политики в отношении Германии «план Моргентау» [846].

На квебекской встрече Рузвельт разблокировал вопрос о разделении Германии на зоны оккупации. Неожиданно для своих военных он снял претензию на Северо-Западную Германию, уступая ее англичанам. К американской зоне причислялись районы южнее линии, идущей от Кобленца вдоль северной границы Гессен-Нассау до границы территории, передававшейся под контроль Советского Союза. К этому времени президент засомневался в обоснованности оптимистических прогнозов, предрекавших быстрый крах Германии и возможность задержать Красную армию где-то между Одером и Вислой, Карпатами и Родопами.

В контексте размышлений политиков США и Англии над способами прорыва в Германию и в ряд стран, находившихся под ее пятой, нельзя не упомянуть одно событие, степень причастности к которому США не совсем ясна. Вернемся к взрыву 20 июля в Растенбурге и предпринятому летом 1944 года «грандиозному наступлению русских», как скажет Черчилль в VI томе своих мемуаров [847], и зададим вопрос: не было ли причинной связи между взрывом, советским наступлением и трагически закончившимся августовско-сентябрьским восстанием в Варшаве?

В послании Сталину, отправленном премьером 4 сентября от имени военного кабинета, между строк признавалось, что восстание инспирировано англичанами. « Какова бы ни была правда или неправда в отношении истоков варшавского восстания, – писал Черчилль, – нельзя считать сам народ Варшавы ответственным за принятое решение. Наш народ не может понять, почему полякам в Варшаве не была оказана материальная помощь извне. Да и самому военному кабинету трудно понять отказ Вашего правительства считаться с обязательствами британского и американского правительства помочь полякам в Варшаве » [848]. В тот же день премьер телеграфировал Рузвельту: «Боюсь, что падение Варшавы не только разрушит всякие надежды на прогресс (в формировании угодного англичанам режима в Польше. – В. Ф .), но и роковым образом подорвет положение самого Миколайчика» [849].

Общий взгляд на ситуацию был выражен Черчиллем в послании президенту 18 августа. «В результате славных и колоссальных побед, одерживаемых во Франции американскими и британскими войсками, положение в Европе сильно меняется, – подначивал премьер своего вашингтонского коллегу, – и, вполне возможно, наши армии добьются в Нормандии победы, значительно превосходящей по масштабам все, что сделали в какой-либо отдельный момент русские. Поэтому я склонен полагать, что они отнесутся с известным уважением к тому, что мы скажем, если мы скажем это простым и ясным языком. Вполне возможно, что Сталин не будет недоволен; но даже если и будет, то мы – нации, служащие великому делу, – должны давать искренние советы в целях достижения международного мира» [850].