Александр Лебедь - За державу обидно

Женщина — дежурный врач в медпункте академии, испуганно взглянув на мою руку, сказала, что она терапевт, что делать с такой рукой — не знает, и порекомендовала обратиться в травмпункт.

— А где травмпункт?

— Не знаю!

— Ну хотя бы примерно?

— Не знаю!

Было уже темно и достаточно поздно. Злой, как черт, я вышел на улицу. Произвел опрос прохожих. Кто-то вспомнил, что если сесть на такой-то автобус, проехать четыре остановки, то будет травмпункт. Я поехал, пугая пассажиров скорбной миной и чудовищной рукой. Травмпункт оказался на месте, но детский.

— Так вы, может быть, сделаете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, у нас детский, а вы… извините, никак!

Я действительно никак на дитятю не походил.

— А где взрослый травмпункт?

Тут, спасибо, подробно все рассказали. Добрался! А там, о счастье, точно такой же бухарик, как в госпитале. И, наверное, по этой причине предельно лаконичный.

— Косынку сымай!

Снял. Он взял ножницы и красивым широким движением взрезал бинты. Крякнув, раздвинул гипс и потом снова его сжал.

— Теперь легше?

По пальцам почти мгновенно «побежали иголочки».

— Теперь легче.

Он прихватил гипс бинтом.

— Ну, будь здоров!

— Спасибо.

Рука срослась исключительно правильно.

Поэтому мне остается только принести тому «садисту и сволочи», который ее тогда собрал, свои искренние, хотя и запоздалые, извинения за нанесенные оскорбления. Честно, по-офицерски, по-мужски выразить свою благодарность за профессионализм.

Случались и курьезы. Сдан последний экзамен, окончен первый курс. В аудиториях царит веселое оживление. Впереди отпуск. Остались мелочи рассчитаться с библиотеками, делопроизводством, все закрыть, опечатать, дождаться вожделенной команды: «Свободны. Сбор во столько-то, тогда-то» и… убыть.

У нас в группе все расчеты были произведены загодя, поэтому мы сидели в классе и зубоскалили в ожидании… Как-то спонтанно рождается идея отметить окончание первого курса. Сказано — сделано. Посланные гонцы принесли 4 бутылки водки, батон вареной колбасы, две буханки хлеба. Выпили, закусили, ликвидировали последствия. Тут появился дежурный по курсу.

— Построение через 10 минут в коридоре. «Папа» намерен напутственное слово сказать.

Черт бы побрал напутственное слово «папы», но деваться некуда. Мы строимся.

Александр Васильевич ускоренным шагом проходит вдоль строя и вдруг резко останавливается и замирает против нашей группы. Всматривается в лица. Я стою лицом к строю и вижу, как наливаются краснотой лица — группа не дышит.

Полковник Романов резко поворачивается ко мне:

— Прикажи им дышать. Сам после построения зайдешь ко мне.

Народ задышал — чего уж теперь сделаешь. Захожу после построения. Лучшая защита — нападение. Начинаю: «Товарищ полковник… Кончили первый курс… Не маленькие, по пятнадцать капель, почти культурно».

— Вот именно, почти. Подумать только, командир группы, старший офицер, организовывает пьянку и где?.. В академии!..

«Папа» поднял на меня скорбный взор и палец кверху: «Тебе за организацию пьянки — выговор». «Тебе» — это хорошо. На ты «папа» разговаривает с хорошими людьми или по крайней мере с подающими надежду. Если «вы» — значит, ты уже отпетый, ни одного светлого пятна.

— Поносишь отпуск, подумаешь, а потом я посмотрю.

— Товарищ полковник, первое место вроде заняли, и выговор!

— Вот именно! Первое место, потому и выговор. Было б не первое, был бы строгий выговор. Иди!

Ни я, ни «папа» позже о выговоре не вспоминали.

На втором курсе запомнились мне командно-штабные учения. На первом этапе я — член Военного совета, начальник политотдела армии. От подобного рода должностей я старался всегда увернуться, но тут как-то попался. С другой стороны: неплохо: за все болеешь — ни за что не отвечаешь, рот закрыл — убрал рабочее место. Но тут я не угадал. Откуда-то в качестве наставника появился новый, никому доселе неведомый полковник с волчьей хваткой матерого начальника политотдела Дивизии и насел на меня довольно-таки основательно. Проклиная все на свете и чертыхаясь, я кропал целую кучу даром мне не нужных бумажек. К концу этапа «шеф» выразил пожелание, чтобы я выпустил боевой листок, в котором бы нашли отражение все достоинства и недостатки каждого участника командно-штабных учений.

Я пытался ему, на мой взгляд, резонно доказать, что подобного рода работа начальнику политотдела армии не по чину, но он был неумолим: боевой листок на бочку! Я разозлился, хотя для меня проблемы не было. Прокомандовал восемь лет курсантами — боевых листков передо мной прошла тьма. Разозлившись, я взял бланк и в течение часа высокохудожественно оформил боевой листок, состоящий из заметок, смысл которых сводился к тому, что майоры X, Y, Z в ходе первого этапа показали себя как молодцы, а капитан D как бяка, и понес свое творение на кафедру, чтобы получить свою оценку за этап.

Полковник встретил меня вполне доброжелательно:

— Ну вот, видите, товарищ майор, оказывается, можете. А пререкались. Нехорошо. Положите на стол, идите!

Я вышел. Что я у него забыл спросить, уже не помню. Факт тот, что я тут же вернулся. Полковник, слегка примяв, запихивал плоды трудов моих в урну. У меня на лице он прочитал, по-видимому, что-то такое, что опустил глаза и покраснел. И то слава Богу, не конченый, значит, человек.

В связи с этим хочется коснуться еще одной истории, свидетелем которой я стал случайно, через жену, которая работала машинисткой на кафедре истории КПСС и партийно-политической работы.

В 1982 году кафедра на своем партийном собрании постановила: каждый преподаватель должен быть кандидатом каких-нибудь наук. И облекла это все в форму повышенных соцобязательств. На кафедре долгие годы трудился преподавателем полковник по имени Михаил Васильевич. Я не хочу называть его фамилию, он был хороший, душевный человек и преподаватель очень хороший. Полноватый, лысоватый, занятия он вел весело и непринужденно, не забывая периодически напоминать нам, что сущность партийно-политической работы сводится к трем О: кино, вино и домино! Короче — прекрасный человек Михаил Васильевич — только ученый никакой! Да и на тот период ППР для научной деятельности была та же пустыня Гоби — никакой надежды на всходы. Михаилу Васильевичу было 47 лет, три года до пенсии, уважаемый человек. А тут на тебе — такое решение партийной организации, да на такой кафедре. Не выполнишь — вышибут ведь без выходного пособия.

Михаил Васильевич начал творить. В конечном итоге проект кандидатской диссертации попал на перепечатку к моей жене, как побочная работа, с условием печатать только дома и никому не показывать.

«Научный труд» представлял собой ну о-че-нь пухлую здоровенную зеленую тетрадь, в которую были вклеены огромные, иногда до полустраницы величиной, цитаты, вырезанные ножницами из произведений Леонида Ильича Брежнева, учебников ППР, журнала «Коммунист» и других тому подобных изданий. Чтобы придать этому бредовому набору хоть какую-то стройность, печатные цитаты были соединены между собою двумя-тремя предложениями, написанными от руки и от души соответственно. Соотношение печатного текста к рукописному — девять к одному.