Борис Савинков - Сочинения

Я иду. Снова поют куранты.

Я побрел к Боровичьим воротам. На Воздвиженке Генрих. Он в синей поддевке и в картузе. Неподвижно стоит на мосту. У него в руках бомба.

– Генрих.

– Жорж, это вы?

– Генрих, проехал… Генерал-губернатор проехал. Мимо вас.

– Мимо меня?.

Он побледнел. Лихорадочно блестят расширенные зрачки.

– Мимо меня?..

– Где вы были? Да, где вы были?

– Где?. Я был здесь… У ворот.

– И не видели?

– Нет…

Над ним тусклый рожок фонаря. Ровно мигает пламя.

– Жорж.

– Ну?

– Я не могу… уроню… Возьмите… бомбу… скорее…

Я почти вырываю у него снаряд. Так мы стоим под газовым фонарем и смотрим друг другу в глаза. Оба молчим. В третий раз бьют на башне часы.

– До завтра.

Он в отчаянии машет рукой.

– До завтра.

Я ушел к себе в номер. В коридоре шум, пьяные голоса. Чахнет сирень. Я машинально рву увядшие листья. Я опять ищу цветочное счастье. А губы шепчут сами собою:

«Лучше мертвому льву, чем псу живому»

Генрих, взволнованный, говорит:

– Я сначала стоял у самых ворот… Минут десять стоял… Потом вижу: городовой заметил. Я пошел по Воздвиженке… Вернулся. Постоял.

Генерал-губернатора нет… Снова пошел… Вот тут он, наверное, и проехал…

Он закрывает руками лицо:

– Какой позор… Какой стыд… Он не спал всю ночь напролет. Под глазами у него синяя тень и на щеках багровые пятна.

– Жорж, ведь вы верите мне?

– Верю. Пауза. Я говорю:

– Слушайте, Генрих, зачем вы идете в террор? Я бы на вашем месте работал в мирной работе.

– Я не могу.

– Почему?

– Ах, почему?. Нужен террор или нет? Ведь нужен… Вы знаете: нужен.

– Ну так что ж, что нужен?

– Так не могу же я не идти. Какое право имею я не идти? Ведь нельзя же звать на террор, говорить о нем, желать его и самому не делать. Ведь нельзя же… Нельзя?

– Почему нельзя?

– Ax, почему?.. Ну, я не знаю, может быть другие и могут… Я не могу…

Он опять закрыл руками лицо, опять шепчет, будто во сне:

– Боже мой, Боже мой… Пауза.

– Жорж, скажите же прямо, верите вы мне или нет?

– Я сказал: я вам верю.

– И дадите мне еще раз снаряд?

Я молчу.

Он медленно говорит:

– Нет, вы дадите…

Я молчу.

– Ну тогда… Тогда…

В его голосе страх. Я говорю:

– Успокойтесь, Генрих, вы получите ваш снаряд.

И он шепчет:

– Спасибо.

Дома я спрашиваю себя: зачем он в терроре? И чья в этом вина? Не моя ли?

Эрна жалуется. Она говорит:

– Когда же это все кончится, Жорж? Когда?..

– Что кончится, Эрна?

– Я не могу жить убийством. Я не могу… Надо кончить. Да, поскорее кончить…

Мы сидим вчетвером в кабинете, в грязном трактире. Мутные зеркала изрезаны именами, у окна расстроенное пианино. За тонкой перегородкой кто-то играет «матчиш».

Жарко, но Эрна кутается в платок. Федор пьет пиво. Ваня положил бледные руки на стол и на руки голову. Все молчат. Наконец Федор сплевывает на пол и говорит:

– Поспешишь – людей насмешишь… Вишь, дьявол-Генрих: из-за него теперь остановка. Ваня подымает глаза:

– Федор, не стыдно тебе? Зачем?.. Не виноват Генрих ни в чем. Мы все виноваты.

– Ну уж и все… А по мне, – назвался груздем, полезай в кузов…

Пауза. Эрна шепотом говорит:

– Ах, Господи… Да не все ли равно, кто прав и кто виноват…

Главное кончить скорее… Я не могу. Не могу.

Ваня нежно целует ей руку.

– Эрна, милая, вам тяжело… А Генриху? А ему?.

За стеной не умолкает «матчиш». Пьяный голос поет куплеты.

Ах, Ваня, что Генрих? Я жить не могу…

И Эрна плачет навзрыд.

Федор нахмурился. Ваня умолк. А мне странно: к чему отчаяние и зачем утешение?

Я лежу с закрытыми глазами. В растворенное окно шумит улица, тяжело вздыхает каменный город. В полусне мне чудится: Эрна готовит снаряды.

Вот она заперла двери на ключ, глухо щелкнул замок. Она медленно подходит к столу, медленно зажигает огонь. На чугунной доске светло-серая пыль: гремучая ртуть. Тонкие, синие язычки – змеиные жала – лижут железо.

Сушится взрывчатый порошок. Треща поблескивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Этот грузик разобьет стеклянную трубку. Тогда будет взрыв.

Один мой товарищ уже погиб на такой работе. В комнате нашли его труп, клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки. Навалили все это на телегу и повезли в участок. Эрна рискует тем же.

Ну, а если ее в самом деле взорвет? Если вместо льняных волос и голубых удивленных глаз, будет красное мясо?. Тогда Ваня приготовит снаряды. Он тоже химик. Он сумеет исполнить эту работу.

Я открываю глаза. Солнечный летний луч пробился сквозь занавеску, блестит на полу. Я забываюсь опять. И опять те же мысли. Почему Генрих не бросил бомбы? Да, почему?.. Генрих – не трус. Но ошибка хуже, чем страх.

Или это случайность? Его величество случай?

Все равно. Все – все равно. Пусть моя вина в том, что Генрих в терроре. Пусть его вина в том, что генерал-губернатор жив. Пусть Эрну взорвет. Пусть повесят Ваню и Федора. Генерал-губернатор все-таки будет убит. Я так хочу. Я встаю. Внизу на площади, под окном, копошатся люди – черные муравьи. Каждый занят своей заботой, мелкой злобой дня. Я презираю их. И не прав ли, в сущности, Федор: «Бомбой бы их всех, безусловно».

Я был сегодня случайно около дома Елены. Тяжелый и грязный, он угрюмо смотрит на площадь. Я по привычке ищу скамью на бульваре. По привычке считаю время. По привычке шепчу: я ее встречу сегодня.

Когда я думаю о ней, мне почему-то вспоминается странный южный цветок.

Растение тропиков, палящего солнца и выжженных скал. Я вижу твердый лист кактуса, лапчатые зигзаги его стеблей. Посреди заостренных игл багрово-красный махровый цвет. Будто капля горячей крови брызнула и, как пурпур, застыла. Я видел этот цветок на юге, в странном и пышном саду, между пальм и апельсиновых рощ. Я гладил его листы, я рвал себе руки об иглы, я лицом прижимался к нему, я вдыхал пряный и острый, опьяняющий аромат.

Сверкало море, сияло в зените солнце, свершалось тайное колдовство. Красный цветок околдовал меня и измучил.

Но я не хочу Елены теперь. Я не хочу думать о ней. Я не хочу помнить ее. Я весь в моей мести. И уже не спрашиваю себя: стоит ли мстить?

Генерал-губернатор ездит два раза в неделю, от 3-х до 5-ти, к себе в канцелярию, в свой дом на Тверской. Он ездит разными путями и в разные дни.

Мы проследим его выезд и через день или два займем все дороги. Ваня будет ждать его на Тверской, в Столешниковом переулке – Федор. Генрих в резерве: он станет в дальних улицах, сзади дворца. На этот раз нас едва ли ждет неудача.

Что бы я делал, если бы не был в терроре? Я не знаю. Не умею дать на это ответ. Но твердо знаю одно: не хочу мирной жизни.