Игорь Козлов - По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года

Но нельзя считать реформаторские начинания султана только лишь лицемерным фарсом. Н.П. Игнатьев и А.И. Нелидов неоднократно доносили в Петербург, что правительство султана признает необходимость уступок христианскому населению и понимает, что в противном случае кризис будет только обостряться. Однако основная проблема состояла в том, что в вопросе улучшения положения христианских подданных турецкое правительство было бессильно.

На султанские милости восставшие ответили гробовым молчанием недоверия. Они требовали, чтобы реформы были поставлены под контроль великих держав. Да и как можно было верить обещаниям султана? Всего через четыре дня после опубликования первого ирадэ, 24 сентября (6 октября) 1876 г., султан объявил банкротство по внутренним и внешним долгам своей империи.

А за внешними турецкими долгами уже вставали интересы Великобритании и Франции. Именно английское правительство, по мнению французского историка А. Дебидура, и явилось основным автором той «комедии», которой он назвал заявленные султаном реформы.

Премьер-министр правительства ее величества Бенджамин Дизраэли, «расположенный к туркам, но не осмелившийся открыто стать на их сторону», так как в Англии общественное мнение было скорее им враждебно, «внушил Порте мысль развлечь Европу соблазнительными программами, которые не будут выполнены, но, по крайней мере, заставят вооружиться терпением» [445].

Дизраэли стремился отвести от Турции пресс дипломатического давления трех континентальных империй. Продолжение восстания могло только усилить нежелательную, с точки зрения английского премьера, антитурецкую активность Австро-Венгрии, Германии и, прежде всего, России. Озабоченность Дизраэли нарастала, и он злился на нерешительность султанского правительства. «Это ужасное герцеговинское дело… – писал он своей приятельнице леди Честерфилд, – можно было бы уладить в неделю… обладай турки простой энергией или, может быть, мешком денег». Как отмечал патриарх британской балканистики Р.В. Сетон-Уотсон, и Б. Дизраэли, и государственный секретарь департамента иностранных дел (министр иностранных дел) Эдвард Стенли, граф Дерби «оба выступали решительными противниками автономии Боснии с ее смешанным населением. «…Автономия Ирландии, – писал Дизраэли, – была бы меньшим абсурдом» [446].

Но у объявленных турками реформ был еще один автор. И вот здесь на дипломатическую авансцену выходит генерал-адъютант граф Н.П. Игнатьев – русский посол при дворе султана. Яркая, могучая личность, стремительно действующий талант – так многие современники характеризовали этого российского дипломата. Именно «по совету русского посла», как писал С.С. Татищев, турецкое правительство заговорило о предстоящих радикальных реформах [447]. Игнатьев не только глубоко знал положение дел в Оттоманской империи, но и являлся авторитетным дипломатом в ее столице. Официальные лица в окружении султана нередко называли его всесильным «московским» пашой. Дипломат А.Н. Карцов даже утверждал, что «…турецкие министры его боялись и были у него в руках» [448].

Уже современники часто противопоставляли решительную позицию графа Игнатьева тому осторожному, ориентированному на договоренности с Европой курсу российского МИДа, олицетворением и проводником которого был князь Горчаков. Но это лишь крайние черно-белые тона картинки. Между ними много существеннейших полутонов. Да, действительно, видение целей своей программы Игнатьев формулировал весьма решительно:

«Господство России в Царьграде и особенно в проливах, независимость славян в союзе и под покровительством России, по мнению каждого истого патриота, выражает необходимое требование исторического призвания развития России» [449].

Но, тогда, в 1875 году… В то время Игнатьев по собственной инициативе использовал все свое влияние в Турции, чтобы всемерно подталкивать правительство Абдул-Азиза к реформам в пользу христианских подданных.

В начале 1876 г. Д.А. Милютин записал в своем дневнике:

«Уладить запутанные дела Турции – не зависит от одной лишь доброй воли султана и его министров. Тут в основе лежат такие затруднения, присущие самому организму мусульманской державы, которых нет возможности преодолеть иначе, как полным государственным и социальным переворотом. Надобно рассечь мечом гордиев узел» [450].

Но если даже в Петербурге первые лица империи все более понимали тщетность надежд на успех реформаторских начинаний султанского правительства, то этого тем более не мог не понимать находившийся в турецкой столице Игнатьев. Однако русский посол продолжал без устали трудиться, пробивая этим планам дорогу в жизнь. Такое, казалось бы, очевидное противоречие имело свое объяснение.

Одним из главных мотивов дипломатических действий Игнатьева являлось его стремление не допустить реального вовлечения европейских держав в славяно-турецкие разборки. Для него было очевидным, что инициатива в создании «центра соглашения» в Вене – это ошибочный ход команды Горчакова, который был выгоден только Андраши и сделал последнего, по оценке Игнатьева, «хозяином Восточного вопроса» [451].

Перспективы вмешательства Европы, а особенно Англии и Австро-Венгрии, он расценивал крайне отрицательно как с точки зрения окончательного освобождения славян от османского господства, так и с позиций стратегических целей России в Восточном вопросе. Отсюда и его высказывания в том духе, что славянам пока лучше находиться под слабеющими турками, нежели «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии…» [452]. Отсюда же вытекало и содержание его контактов с представителями восставших. Игнатьев пытался убедить их в необходимости поиска компромиссов с турецкими властями: временно ограничиться малым, чтобы в перспективе выиграть гораздо большее – полную независимость. Он писал:

«Для пользы славян надо замять герцеговинское восстание (курсив мой. – И.К .), продолжить существование турецкой империи и предупредить осложнения, пагубные для нас и славян» [453].

Замять восстание!.. Так это были бы рады сделать, разумеется, каждый на свой лад, и Горчаков, и Андраши, и, конечно же, Дизраэли. В этом стремлении позиции главы российского МИДа и российского посла в Константинополе сходились. Оба на начальном этапе кризиса выступали за политику умиротворения и невмешательства. Но вот дальше следовала существенная развилка, в основе которой лежала разность мотиваций.

Если для Горчакова «священной коровой» российской внешней политики было стремление, прежде всего, не выпасть из «концерта» великих держав, действовать на балканском направлении в согласованных рамках «Союза трех императоров», то Игнатьев, как уже отмечалось, демонстрировал мотивацию иную.