Сергей Минаков - Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина

Вся вышеприведенная геополитическая семантика, в принципе, не несет чего-либо нового: Великобритания на протяжении почти всего 19 века, да и позже, рассматривалась в качестве главного соперника России в контексте геополитических и геостратегических проблем. Достаточно вспомнить хотя бы высказывания и геополитические расчеты М.Д. Скобелева, чьим большим поклонником с детства являлся Тухачевский. То же можно сказать и о традиционном великодержавном настрое большей части российского офицерства. Важно другое: столь обширное высказывание Тухачевского как бы предвосхищает его политические и военно-политические позиции в отношении к «внешнему миру» в 20—30-е годы, хотя и фразеологически, и идеологически эти мысли и настроения обретали, в соответствии с духом новой эпохи, новое звучание и иную социокультурную семантику.

«Мы встряхнем Россию, как грязный ковер, а затем мы встряхнем весь мир. Мы войдем в хаос и выйдем из него, только полностью разрушив цивилизацию» 304. Это слова Тухачевского. Их своеобразным продолжением можно назвать похожий на поэму-заклинание приказ командующего Западным фронтом Тухачевского, составленный и подписанный им 2 июля 1920 года. Достаточно вспомнить хотя бы следующие его строки, чтобы почувствовать их генетическую связь с цитированным выше: «Путь мирового пожара пройдет через труп белой Польши…» 305.

В сформировавшемся мировоззрении «аристократа» Тухачевского русская революция была пропущена сквозь призму «Бесов» Ф.М. Достоевского. Суть происходивших в России событий Тухачевский видел в «смене богов», смене идей, кумиров, лозунгов, т. е. в смене некой внешней оболочки, в самом формальном принципе изменчивости. Однако другой свидетель пребывания и поведения Тухачевского в плену, равно как и его высказываний, Н.А Цуриков выражает сомнения насчет адекватности свидетельств Фервака.

«Мне приходится теперь обратиться к воспоминаниям своего иностранного товарища по несчастью г. Пьера Фервака, – вносил он долю скепсиса по поводу сказанного французским офицером. – Я очень далек от мысли подвергнуть сомнению их фактичность. Даже наоборот, целый ряд мелких подробностей убеждает меня в обратном. Но одно из двух: или все те разговоры с Тухачевским, которые он передает, происходили у него не в 1917, а в 1918 г., или Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их «pour epoter le bourgeois ». Однако кое-что представляется мне просто невозможным для 1917 г. Так, например, вряд ли в июле 1917 г., не будучи теоретиком большевизма и осведомляясь только по немецким газетам (русских нам не давали), можно было говорить о Красной армии?..

Я прекрасно помню, в каком настроении были русские офицеры на форту № 9 в мае 17 г. и решительно утверждаю, что если бы Тухачевский кому-нибудь из них высказал хотя бы десятую долю того, что передает г. П. Фервак, то положение его было бы и очень неприятно, и просто затруднительно» 306.

С таковой критикой можно согласиться, хотя бы исходя из того, как вел себя подпоручик Тухачевский в рядах своего полка, после побега из плена. Кроме того, его выжидательное поведение в отношении Революции, затянувшееся вплоть до весны 1918 г., рефлексия никак не согласуются с теми его решительными заявлениями, особенно о большевиках и о Ленине, значимость которых вряд ли летом 1917 г. воспринималась Тухачевским так, как передает его французский товарищ.

Возможно, такое отношение формировалось в представлениях Тухачевского под влиянием Ф. Ницше 307. Согласно некоторым свидетельствам, в духе времени и присущей эпохе литературной моды, он был увлечен прозой К. Гамсуна 308, творчество которого, как известно, также формировалось под сильным влиянием Ф. Ницше. Таковая установка в представлениях Тухачевского определяла и достаточно стройную и логичную, хотя и субъективно-прихотливую ретроспективу, образ русской истории и ее основных ценностей. Так, в Петре Великом Тухачевский усматривал не столько «вестернизатора» России, сколько «грандиозного русского варвара».

Впрочем, русская революция, по собственному признанию Тухачевского (в передаче Фервака), имела один и главный позитивный смысл – установление сильной монархической власти. «Мне мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, но у них были ведшие их вожди. Если хотите – вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма» 309.

Рассуждая о характере будущей российской государственности после революции, Тухачевский заявлял: «Я думаю, что конституционный режим будет означать конец России. Нам нужен деспот!.. Мы – варвары! Вы можете представить себе всеобщее избирательное право у наших мужиков?» – и засмеялся…» 310.

В плену «Тухачевский называл себя убежденным монархистом», – подтверждали позднее его товарищи по плену из русских офицеров, эмигрировавших после революции и Гражданской войны в Париж 311. Они вспоминали эпизод, когда, «получив подарки от Красного Креста, Тухачевский от имени всех произнес верноподданническую речь и зачитал благодарственный адрес» 312.

«И вот, – вернемся по поводу восприятия Тухачевским революции к воспоминаниям Цурикова, – вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полу-политический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза – на меня глянуло такое знакомое… лицо…» 313. Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.

«…Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? – продолжал свои размышления Цуриков. – Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его – это мне стало тогда ясно» 314.