Михаил Мягков - Европа между Рузвельтом и Сталиным. 1941–1945 гг.

Со своей стороны, президент уже 1 августа 1941 г. на встрече с членами своего кабинета подверг их жесткой критике за отсутствие реальных мер по поддержке Москвы, говоря о том, что «прошло уже почти шесть недель с того момента, как Германия напала на Советский Союз, но мы не сделали практически ничего, чтобы обеспечить доставку необходимых русским материалов через Сибирь». Интересно, что в подготовленном им меморандуме по итогам этой встречи проскальзывают нотки, относящиеся не только к конкретным военным поставкам, но и затрагивающие морально-этический вопрос взаимодействия с СССР. Этот документ президент направил непосредственно У. Кою, одному из самых уважаемых администраторов в Вашингтоне. Кой заменял Г. Гопкинса в вопросах организации помощи России в период визита последнего в Москву. Несмотря на тяжелейшее положение Красной армии и неясность перспектив войны, Рузвельт поднял проблему доверия к руководству США со стороны Москвы. Как представляется, он делал это с учетом будущих перспектив сотрудничества, понимая, что вскоре предстоит решать множество сложнейших вопросов взаимодействия, и чтобы завоевать доверие русских, необходимо, чтобы они считали американцев честными людьми: «По правде говоря, – отметил он, – если бы я был русским, то наверняка чувствовал бы сейчас, что американцы просто-напросто обводят меня вокруг пальца (…)» 124(см. док. № 3).

Исследователь международных отношений военного времени и причин холодной войны Мартин Макколи отмечает, что одним из результатов визита Гарри Гопкинса в Москву летом 1941 г. стала договоренность между США и СССР создать мощный противовес Германии, которая рассматривалась обеими державами как самая большая угроза человеческой цивилизации. Последствия этого решения выходили далеко за рамки текущей военной стратегии. Разгром Третьего рейха должен был неизбежно повлечь за собой образование в Восточной и Юго-Восточной Европе определенного вакуума силы. И европейское будущее во многом зависело от того, кто впоследствии заполнит этот вакуум. Однако Макколи подчеркивает, что «тогда в Лондоне и Вашингтоне пока мало кто думал о том, как будут развиваться события после войны. Основные мысли лидеров Великобритании и США были заняты проблемой разгрома агрессоров, остальные вопросы имели для них второстепенное значение» 125.

Тем не менее, Рузвельт как дальновидный политик уже в то время размышлял о перспективах дальнейшего сотрудничества с СССР, и его суждения не были однозначными. Президент верил в возможность срыва германской агрессии, и уже летом 1941 г. размышлял над тем, что может произойти, если Красная армия вступит в пределы Европы. В конце июня 1941 г. он направил послание своему доверенному лицу адмиралу У. Леги, на тот момент послу США при вишистском правительстве Франции. Говоря о том, что теперь настал черед России, президент задавался вопросом и сам на него отвечал: «Если это будет означать нечто большее, чем только освобождение Европы от нацистской оккупации – и в то же время я не думаю, что мы должны волноваться за возможность русского доминирования» 126. Он продолжал придерживаться мнения, что Советский Союз являлся диктаторским государством, экономика, культура и идеология которого были не приемлемы для жизненных ценностей американцев. К тому же он не мог игнорировать жесткие оценки Советской России со стороны членов правительства и Конгресса. Однако в ряде существенных аспектов его суждения о СССР значительно отличались от мнения многих политических деятелей США. Прежде всего, он проводил четкую грань между советским режимом и нацизмом. Гитлеровский рейх, по его мнению, был в несравнимо большей мере ориентирован на экспансию, чем СССР, что давало надежду на постепенный отказ Москвы от поддержки коммунистического движения во всем мире, посредством уважительного восприятия в будущем ее законных интересов в области безопасности. Считалось также, что окончание войны Советский Союз почти наверняка встретит экономически ослабленным, стоящим перед гигантскими проблемами восстановления своего разрушенного хозяйства. Поэтому, если к тому времени удастся погасить советские подозрения относительно намерений капиталистического Запада, то энергия СССР могла бы быть перенацелена в направлении реконструкции собственной территории 127.

В конце лета – начале осени 1941 г. у Рузвельта сложилось и стало расти убеждение в необходимости вести переговоры с Москвой на самом высоком уровне – непосредственно со Сталиным, избегая преград, устраиваемых бюрократией. Рузвельт понимал, что экономическая мощь Соединенных Штатов является его надежным козырем в ведении дел с советским руководителем, который в ней все более будет нуждаться. Еще одним козырем Америки вскоре стал «Манхэттенский проект» – работы по созданию в США атомного оружия. В любом случае, на начальном этапе войны Вашингтон в кратчайшие сроки пришел к ясному пониманию необходимости сотрудничества с Москвой с целью разгрома агрессоров. Кроме того, у него имелся солидный запас возможностей, которые, как тогда казалось, могли воздействовать на будущее поведение Советского Союза в европейских и общемировых делах. Заранее обозначать в этих условиях сферы своих политических, военных и экономических интересов, считали в Вашингтоне, было не в интересах США, поскольку с течением времени американские позиции по отношению к СССР могли оказаться еще более прочными. Преждевременный раздел мира (и в первую очередь Европы) на зоны, блоки и сферы влияния мог осложнить, а то и вовсе поставить непреодолимый заслон проникновению американского капитала в тот или иной район планеты и ограничить выгоды, которые могла бы получать экономика США благодаря политике «открытых дверей». Блоковое размежевание и четкое определение границ влияния было поэтому крайне нежелательно для Рузвельта и могло быть одобрено им только в случае обострения противоречий между западными союзниками и СССР. Последнего следовало по возможности избегать, поскольку это вело к риску эскалации нового силового противостояния.

В августе 1941 Рузвельт и Черчилль подписали Атлантическую хартию, двумя первыми пунктами которой были следующие: «1. США и Великобритания не стремятся к территориальным или другим приобретениям. 2. Они не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов» 128. Несомненно, что, обсуждая с британским премьером контуры будущего мира, президент стремился к созданию после войны такого порядка, который был бы свободен от страха и насилия, где государства-агрессоры в любом случае были бы принуждены к соблюдению правил цивилизованного существования на планете. Однако оставалось неясным, например, какие намерения в отношении будущих границ России существовали в тот момент у лидеров США и Великобритании. Не была ли Хартия своеобразным сепаратным соглашением, которое, подчеркивая общность военных, территориальных, экономических и, в целом, геополитических целей двух стран, в то же время предоставляло им свободу рук в определении будущего отношения к интересам (в том числе территориальным) других государств? В конце концов, почему, заявляя о своей позиции в территориальных делах, Вашингтон и Лондон (у последнего, кстати, было немало проблем в своих колониях), не только не проконсультировались с Москвой, но даже ни разу не упомянули о ее интересах в процессе обсуждения статей Хартии в бухте Арджентия? Считали ли они, что в будущем СССР уже вряд ли займет место среди мировых держав, либо готовили официальное обоснование для неприятия его требований в случае поражения стран «Оси»? В сентябре 1941 г. Советский Союз заявил, что выражает свое согласие с основными положениями Хартии, хотя это отнюдь не означало, что он согласен на пересмотр своих границ по состоянию на 22 июня 1941 г.