Леонид Колосов - Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии

«Моссельпром», корабельным килем обращенный к Арбату, дает жизнь трем ручейкам-переулкам: слева и справа от Малого Кисловского берут начало Калашный и Нижний Кисловский. Но они не конкуренты Малому Кисловскому. На нем в тогдашние времена, помимо «небоскреба», размещались театральное училище имени Луначарского, два посольства – Латвии и Эстонии, музыкальная школа при консерватории, а в конце переулка, выходящего на улицу Герцена, – театр Революции, в котором восходила звезда артистки Бабановой… Но самой уникальной достопримечательностью на Кисловском был небольшой двухэтажный особняк, окруженный столетними кленами, в котором долгие годы жил великий русский тенор Леонид Витальевич Собинов. Потом клены спилили, особняк снесли, и на его месте выросла казарма для жизнерадостных пожарников, которых очень любили розовощекие и толстозадые молочницы с Арбатского рынка…

Разломав последнее прибежище гениального певца, люди, видимо, пожалели о содеянном и переименовали переулок в Собиновский… Но я еще застал и особняк Собинова, и Малый Кисловский переулок. Все детство с самого рождения прошло здесь. И мама – Елизавета Станиславовна – подарила мне жизнь в родильном доме на Арбате у «Грауэрмана», как называют это учреждение и ныне – по имени известного профессора-акушера, и первые шаги сделал я в школьном саду, примыкавшем к музыкальной школе при консерватории, и первые мальчишеские баталии происходили здесь, на Среднем Кисловском – еще одном Кисловском переулке, на который выходит своим задним фасадом Московская консерватория. Мальчишки и девчонки называли переулок «Вниз по матушке», ибо зимой булыжная мостовая переулка превращалась в хорошую накатанную горку, по которой можно было лихо промчаться на санках, лыжах или коньках…

Я вместе с папой Сергеем Григорьевичем – главным бухгалтером Московского рентгеновского завода, и мамой – бывшей вышивальщицей мастерских Большого театра, жил в коммунальной квартире старого, но крепкого дома, на четвертом этаже. Раньше эта квартира принадлежала известному в свое время врачу-педиатру Овсянникову. После революции врача уплотнили, оставив его дочери с семьей две комнаты. Еще в двух комнатах разместился парикмахер Евлампий Сидорович с многочисленными чадами и домочадцами, остальные занимали по комнате – всего семь семей. Жили на редкость дружно. Овсянникова-дочь всех лечила, парикмахер стриг, бывший генеральский повар Арсений Никитич готовил удивительные блюда по всяким торжественным случаям. Его жена Анна Яковлевна пекла вкусные пироги, а моя мама всем что-нибудь вышивала. Все это делалось бесплатно, на основе, так сказать, взаимного обмена услугами…

А тогда, в солнечный январский день, мы с моим другом детства и соседом по коммуналке Лелькой Овсянниковым решали проблему: идти играть в «казаки-разбойники» или приступить к чтению книги дореволюАгоого издания, которая неодолимо влекла меня своим кожаным переплетом с золотым тиснением, весьма любопытными иллюстрациями и подозрительно осторожным отношением к книге родителей. Решив, что «казаки» нас подождут, мы с Лелькой уселись на полу, прихватив том с золотым тиснением. На титульном листе книги красивым шрифтом было начертано: «Огюст Форель. Половой вопрос. Издание… 1905 год». Вначале мы с большим интересом просмотрели необычные картинки с обнаженными мужчинами и женщинами и отдельными фрагментами их организмов, а потом приступили к чтению вслух. Особенно увлекла нас глава о способах любви у примитивных племен и народов, которую гнусавым голосом, захлебываясь от волнения, читал забывший воспользоваться носовым платком Лелька. Мы настолько увлеклись, что совершенно упустили тот момент, когда вошла в комнату вернувшаяся с базара мать. «Вы что же это делаете, голубчики?» – зловеще произнесла она, поняв суть нашего прилежного сидения на полу. Я получил жесточайшую трепку немедленно. Лелька, интеллигентной бабушке которого все тут же было рассказано, – десятью минутами позже. Мрачность положения усугубляло высочайшее обещание рассказать все отцу. Этого я боялся пуще всего на свете. Забегая вперед, скажу, что отец ни разу в детстве меня пальцем не тронул. Наверное, потому, что все конфликтные проблемы мы разрешали с матерью до его прихода с работы. А тут предстояло что-то новое. Я ожидал рокового вечера с чувством приговоренного к смертной казни. Как ни странно, отец подчеркнуто спокойно отнесся к темпераментному монологу моей матушки, требовавшей немедленной расправы надо мной при помощи отцовского ремня.

– Дурачок, ты не то читаешь. Дойдет дело и до Фореля. А сначала полистай-ка вот эту…

Порывшись в своем книжном шкафу, он вытащил потрепанный том. Книга мне сразу не понравилась. Прежде всего – толстая, потом фамилия у автора труднопроизносимая – Джованьоли, да и заголовок непонятный – «Спартак». «Если про футбол, – недоуменно подумал я, – то почему так много?»

Книгу читал я взахлеб. Резко упала успеваемость, и дневник запестрел тройками. Но книжку у меня не отбирали, пока не была перевернута последняя страница. Усидеть дома и не рассказать о римских гладиаторах было просто невозможно.

Поначалу разновозрастная братия с нашего двора весьма скептически восприняла мое горячее желание изложить в конспективной форме произведение Рафаэлло Джованьоли «Спартак». Мальчишки и девчонки были увлечены выступлением Володьки Киру по прозвищу Жиган – верховода и драчуна. Жиган сидел на приступке парадного входа в дом и, терзая одну-единственную струну балалайки, надрывно пел о том, как «мать свою зарезал, отца свово убил, сестренку-комсомолку в колодце утопил…» Жиган явно тяготел к уголовщине. Задумчиво ковырявшая в носах аудитория с одобрением отнеслась к новому песенному шедевру Жигана. Размягченный успехом, он милостиво разрешил: «Пусть Сова – такое прозвище мне дал Володька – рассказывает. Если будет неинтересно, то нос ему расквашу».

Нос мой в тот раз не пострадал. Я рассказывал историю необыкновенного фракийца ровно три дня. И после того, как начала подозрительно сморкаться Лидка Кротова, она же Мотыга, допущенная в мужскую компанию за то, что бесстрашно лазила на крышу по пожарной лестнице, а также безвозмездно снабжала Жигана отцовскими набивными папиросами с необычно длинными мундштуками и медово пахнущим табаком, наш предводитель взял слово. «Отныне, – твердо заявил он, – Сову можно лупить только с моего разрешения. Все мальчишки будут делиться на легионеров и гладиаторов, а ЛАка будет зваться не Мотыгой, а Валерией…» Мне как первооткрывателю удивительной истории предстояло перевоплотиться в Красса, а за собой Володька Киру остарил роль Спартака. Но, как безапелляционно заявил он, в битве буду побеждать не я его, а он меня. В противном случае Жиган опять-таки обещал «расквасить» мой многострадальный нос.