Леонид Колосов - Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

Представьте себе Апеннины. Горы как горы, где с хорошими, где с плохими дорогами. Проработав в Италии тринадцать лет, любой бы на моем месте привык и к голубому итальянскому небу, и к синему Средиземному морю, и к вечнозеленым соснам, которые здесь называются пиниями, и к горам… Конечно, привык бы, хотя, может быть, не отнесся с таким легкомыслием к путешествию, которое собственный корреспондент правительственной газеты «Известия» — так официально был аккредитован сотрудник советской внешней разведки — совершал в автомобиле своего верного друга, собственного корреспондента газеты «Правда» Владимира Ермакова.

Все началось с того, что итальянские друзья из древнего городка Гроссето, куда мы прибыли на встречу с коммунистами, настойчиво отговаривали нас ехать на ночь глядя в еще более древнюю Сиену, что находится неподалеку от красавицы Флоренции.

— Ну куда вас несет, товарищи, в такую непогодь! Снег, гололед и вообще тьма кромешная на горной дороге… Вы что, рехнулись, что ли?

Извечный дух противоречия особенно присущ журналистской братии. Если бы итальянцы ничего не сказали, мы наверняка заночевали бы. А тут разве можно было! Подумаешь, какой-то гололед! Что он значит для таких «автомобильных асов», как мы, да еще подогретых отличным приемом с обильным возлиянием… Правдинский кабриолет с романтичным названием «примавера», что на итальянском означает «весна», мягко взял старт. А мрачные прогнозы друзей между тем скоро начали оправдываться. Стоило нам выбраться на горное шоссе, как на небе погасли декабрьские звезды, стертые быстро несущимися облаками. Мощные фары с трудом пробивали снежную завесу. Шоссе, узкое и корявое, походило на каток. На крутом повороте наш автомобиль, став вдруг неуправляемым, боком заскользил к краю лишенного ограждения шоссе, за которым начиналась черная и бездонная пропасть…

Утверждают, что в минуту смертельной опасности перед глазами человека с сумасшедшей скоростью прокручивается вся его жизнь. Сейчас, по прошествии почти четырех десятков лет с той памятной ночи, я отлично помню ход моих мыслей. Сначала возникло печальное лицо моего наставника из разведшколы. «Ну, Леня, сколько раз твердил тебе: не рискуй зря…» А потом перед глазами возникли две маленькие фигурки в освещенном морозным январским солнцем Малом Кисловском переулке: мы с моим другом детства и соседом по коммуналке Лелькой Овсянниковым играем в казаки-разбойники.

Наша семья — папа, Сергей Григорьевич, главный бухгалтер Московского рентгеновского завода, мама, работница по художественной вышивке мастерских Большого театра, и я — жила в коммунальной квартире старого, но крепкого дома, на четвертом этаже. Раньше эта квартира принадлежала известному в свое время врачу-педиатру Овсянникову.

Двадцать второе июня 1941 года. В тот день маме исполнилось тридцать пять лет. Соседка Анна Яковлевна с утра поставила тесто для пирогов, отец ушел на Арбатский рынок, чтобы снабдить повариху сырьем для «генеральского» жаркого. Мне же поручили сбегать в магазин «Гудок» на улице Герцена — купить сахара и конфет для гостей, которые должны были прийти на торжество. И вдруг заговорили все репродукторы на улицах и площадях. Такое случалось только по праздникам, но это был, увы, не праздник.

Как-то очень быстро опустел двор. Кто уехал в эвакуацию, кто в деревню, подальше от начавшихся бомбежек. В августе я сдал вступительные экзамены в Московский электромеханический техникум, но учиться не пришлось. В сентябре учебное заведение эвакуировали куда-то за Урал, и я пошел работать на отцовский рентгеновский завод учеником фрезеровщика. Запомнилось 13 октября 1941 года. Вернувшись с работы, я застал мать за странным занятием: она сжигала в нашей голландской печке произведения Ленина и Сталина, а также другие книги и брошюры социалистического содержания. Я был потрясен.

— Мам, ты что делаешь?!!

Мама оторвалась от своего инквизиторского занятия и растерянно посмотрела на меня.

— Ты ничего не знаешь, сынок? Немцы под Москвой… Они могут занять город, и нас всех расстреляют за эти книжки.

— Мама, ты что, с ума сошла? Москва устоит, обязательно устоит. Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами…

— Дай Бог, чтобы товарищ Сталин оказался прав. Вся Москва бежит.

— А мы не побежим!

Отец, к моему удивлению, одобрил действия матери. «Осторожность никогда не помешает, сын, — сказал он миролюбиво. — Нам, видно, придется остаться в Москве. Надо быть готовыми ко всему…»

Приятели со двора разъехались кто куда. Я же вкалывал по десять часов на заводе, гордо отдавая зарплату матери, и проявлял все больший интерес к про-тивоположному полу, чему в немалой степени способствовала Лидка Кротова, оставшаяся вместе с родителями в Москве.

А потом — разгром немцев под Москвой и неожиданная новость, принесенная в феврале 1942 года моим отцом: «Мать, надо срочно собираться. Завод эвакуируют в Актюбинск. Я ведь в номенклатуре, надо ехать».

Так мы и оказались в поезде, который добирался до Актюбинска почти целый месяц. В вагоне я поймал первых вшей и познал унижение, стоя в очереди около единственного сортира. Единственная книга, которую я взял я с собой в далекое путешествие и которая спасала меня от всяческих грустных мыслей, была «Спартак» Джованьоли. О, как мне помогла потом эта книга! В ночную смену в цеху, где я работал фрезеровщиком, довольно часто вырубали электричество, и бывшие зеки, собравшись вокруг меня, с увлечением слушали о подвигах и любви сентиментального римского гладиатора. От уголовников и я, в свою очередь, набрался всяких полезных житейских премудростей, которые потом оказались небесполезными в моей будущей жизни. Я научился при помощи незатейливой железяки открывать довольно сложные замки; не раздумывая, бить первым, когда нависала угроза быть избитым даже превосходящими силами противника; не предавать друзей; обязательно отдавать долги, особенно карточные, и, самое главное, я научился каким-то шестым чувством отличать порядочного человека от фраера…

…Наша «примавера», вопреки законам земного притяжения, почему-то не полетела вниз, а повисла правым колесом над пропастью, зацепившись брюхом за Богом подаренный нам острый камень, торчавший на обочине злополучного шоссе. Володя осторожно затянул до предела ручной тормоз и сказал осипшим до неузнаваемости голосом: «Старик, я вылезаю первым, а ты за мной». Он открыл дверцу автомашины и вывалился на шоссе. «Примавера» вздрогнула, но осталась на месте. Тогда и я, обливаясь потом ог страха, осторожно пополз с правого сиденья в спасительную дверцу, открытую другом. Ми нуту-другую мы стояли молча, потом, пожав друг другу руки, начали громко ругаться. А между тем на шоссе появился маленький грузовичок, и его водитель вытащил «прима-веру» на шоссе, заранее обговорив сумму вознаграждения, которая оказалась немалой.