Василий Болдырев - Директория. Колчак. Интервенты

Омск. 22 ноября

Утром послал письмо Колчаку, которым подтвердил мое решение уехать из Сибири.

При письме – коротенькое прощальное обращение к армии 115. Гуковский передал это письмо лично Колчаку, который сейчас же отдал необходимые распоряжения.

Лебедев, доселе малоизвестный офицер Генштаба, который в политической суматохе из полковников проскочил в наштаверхи, передал Гуковскому, что все желания генерала (то есть мои) будут немедленно исполнены. Обрадовались.

Розанов проиграл – его уволили в «отпуск».

Заходили кое-кто из бывших моих подчиненных, многих из них начинают гнать.

Отравляют существование извращением истины две газеты: «Правительственный вестник» и «Русская армия».

Омск. 23 ноября

Заходил Розанов. Он очень смущен, острит, что убежденный монархист был приемлем у социалистов, но оказался не у дел при сторонниках единовластия. История о двух стульях. Полковник Церетелли говорит, что его также не считают удобным оставить на прежней должности генерала для поручений.

Фонды «сотрудника» по перевороту начальника Академии Генштаба Андогского то падают, то повышаются.

Каждый день просьбы офицеров и чиновников взять с собой – приходится отказывать.

Омск. 24 ноября

Сегодня по телефону Колчак просил меня заехать к нему. Из ставки 116сначала не хотели было прислать автомобиля; Гуковский дал им хороший урок.

Опять отменная вежливость. Колчак просил сообщить ему: к кому и с какими задачами посланы были за границу Савинков и Лебедев. Я, по возможности, удовлетворил его естественное любопытство.

Гуковский уверяет, что из разговоров в ставке он убедился, что меня хотели оставить или Верховным главнокомандующим, или военным министром, но после моего разговора с Колчаком это сделалось невозможным.

В ставке бродит ежедневно хитрый маклер и царедворец Андогский, с виду весел 117, метит в начальники штаба к Колчаку.

Омск. 25 ноября

Грубая бестактность 118со стороны человека, которому я много доверял и для которого много сделал – полковник Касаткин (главн. нач. военных сообщений). Мне доложили, что он отказывает в вагоне для меня. Я вызвал его к телефону, и, после короткого, но очень резкого с моей стороны нажима, он сдал и опять стал шелковый.

Заходил капитан английской службы Стевенс, старался объяснить, хотя я его ни о чем не спрашивал, происшедшее 18 ноября «непредвиденной случайностью» и, конечно, очень «сожалел».

В челябинской «Власти народа» открытый поход против нового правительства в защиту Директории. Объявлено постановление Чехосовета с отрицательным отношением к перевороту. Все это слова – не больше.

Омск. 26 ноября

Утром заходил бывший член Директории В.А. Виноградов. Он честно держится на своей позиции. Удивляется низости поведения Вологодского в связи с тем, что печатают казенные органы: «Правительственный вестник» и «Русская армия». После некоторого отдыха собирается писать историю Директории.

Подробно осветил мне знаменитое заседание совета министров после переворота 18 ноября и роль отдельных лиц. Особое внимание уделил Устругову, да и Колчак, по-видимому, не так невинен, как хочет показаться. Кое-кто советует не уезжать.

Омск. 27 ноября

Весь вечер провел у З., был со мной и Баевский. Многое узнал о редком ко мне отношении демократически настроенного офицерства, которое не сумел использовать.

Завтра уезжаем в добровольное изгнание.

Омск. 28 ноября

Предполагал отложить отъезд на 1–2 дня: не готово кое-что из вещей. Но это, видимо, не входило в расчеты правительства. Утром Гуковский доложил мне, что приходил железнодорожный офицер, который от имени генерал-квартирмейстера ставки сообщил, что, «в видах личной безопасности генерала, нежелательно откладывать отъезд». Я не мог понять, наглость ли это Сыромятникова (генерал-квартирмейстера) или провокация.

Приказал позвонить Колчаку, что я прошу его принять меня около часу дня.

Приходил редактор «Русской армии», ротмистр Скрябин, видимо желавший позондировать, что у нас делается. «Я слышал, что генерал вербует офицеров для Украины. Я тоже, пожалуй, поехал бы». Попутно очень интересовался моим маршрутом и ближайшими намерениями. Гуковский дал понять бестактность его визита, и он исчез.

Около часа был у Колчака и прямо спросил его: «Это от вас исходит странное предупреждение о необходимости, в виду моей личной безопасности, сегодня же выехать или это работа вашего штаба вашим именем?»

Колчак – не знаю, искренно или нет, – забеспокоился, что ему ничего не известно, что он ничего не имеет против отсрочки отъезда, что это, вероятно, недоразумение 119.

Однако, едва я приехал домой, Колчак попросил меня к телефону и сообщил, что ему доложили о каких-то событиях, которых он допустить не может, а потому «было бы лучше не откладывать отъезда».

Мне стало уже противно. Решил уехать.

Перед отъездом был у Реньо. Кое-кто из друзей, в том числе и чехи, все еще надеялись вернуть меня к посту Главковерха. Мой неожиданный отъезд, видимо, озадачил Реньо, но он крайне сдержан. Присутствовавший здесь П-ский затронул вопрос о главнокомандовании, Реньо со своей стороны не высказал ничего положительного, он не считал это вопросом общей политики и, как технический вопрос, находил его зависящим до известной степени от ожидавшихся с Востока генералов Жанена и Стефанека.

Я торопился. Простились, Реньо прислал карточку в мой вагон. В 12 часов ночи я покинул Омск.

Итак, политическая роль пока кончена. Жаль армии и той работы, которая так нелепо оборвалась. Враги торжествовали. Отъезд мой до известной степени являлся уже вынужденным. Победа их делалась полной.

Директория перестала существовать. Захватчики власти всегда одержимы страхом ее утраты. Теперь новое правительство могло спокойно нести свой «тяжелый крест».

Нужна ли была Директория? Являлось ли естественным ее появление в общем процессе грандиозной перестройки, которая в революционном порыве сметала устои старой России и производила коренные перемещения среди составлявших ее классов?

Представители и сторонники «твердой» власти, сменившей Директорию, особенно из той категории, которая, своевременно уйдя за границу, упорно не хочет сознать своего провала или ищет его оправдания в заблуждениях других, те особенно подчеркивают слабость Директории.

В этом, конечно, значительная доля самооправдывающегося преувеличения. Директория действительно никого не покорила, не истребляла своих врагов и с этой точки зрения ни на какую оценку присяжных историков претендовать не может.

Она была просто тем, чем она должна и могла быть в сложившихся условиях, и это значение ее нисколько не изменилось бы, если бы она, вместо двух месяцев, просуществовала бы всего два дня.