Николай Надеждин - Эдит Пиаф

– Эдит?

Мужской голос казался знакомым, но Пиаф не могла так сразу припомнить его обладателя.

– Кто это? – спросила она.

– Марсель Сердан.

– Сердан? Не знаю такого.

– Ваш поклонник, француз. Боксер… Нас познакомили два месяца назад, помните? Марокканский бомбардир…

– Ах, Сердан! – ответила Эдит. – Помню, конечно, помню. Вы еще собирались встать на колени, чтобы мне было легче на вас смотреть.

– Я сделаю это сейчас, если вы согласитесь со мной поужинать. Я стою у дверей подъезда вашего дома, возле телефонной будки.

– Хорошо, – сказала Эдит. – Я как раз чертовски голодна…

Сценка в кафе.

– Куда же вы так спешите? Помедленней, пожалуйста…

– О, извините, ради бога.

– Ну вот, снова побежал. Я не успеваю за вами!

Рассерженная Пиаф остановилась. Ее глаза стали злыми и колючими. Сердан переминался с ноги на ногу, словно застоявшийся конь. Он вел себя, как неопытный мальчишка, и жутко стеснялся.

– Здесь недалеко есть один ресторанчик, – промямлил Сердан.

– Тогда пойдем туда. Только не так быстро. И… встаньте рядом. Я вас не укушу, – заявила Эдит.

Они зашли в какую-то закусочную. Зал был пуст. За одним столиком ужинали два пожилых таксиста. У барной стойки скучал официант.

– Сэр? – произнес официант вопросительно, глядя, впрочем, на Эдит, а не на Сердана.

– Я полагаю… – замешкался боксер. – У вас есть мясо? Вареная телятина?

– В горчичной заливке, сэр. А что будет дама?

Эдит и Марсель в ресторане.

– Две порции телятины, – сказал Сердан и густо покраснел.

Он готов был провалиться сквозь землю, но ничего не мог с собой поделать.

Официант принес две большие тарелки с дымящимся мясом. Сердан тут же набросился на еду. И вдруг понял, что есть не может…

– Господи, Эдит! – сказал он простодушно, отодвигая тарелку. – Что со мной? Почему я все делаю не так? Я чувствую себя четырнадцатилетним юнцом.

Эдит, даже не взглянувшая на блюдо, словно его не было на столе вовсе, вскинула брови.

– Эдит Пиаф и Марсель Сердан в забегаловке для таксистов, – произнесла она. – Какой сюжет для вечерней газеты.

Сердан расхохотался.

– Официант, вызовите такси.

Сердан протянул официанту сложенную вчетверо стодолларовую банкноту и жестом показал – сдачи не надо.

– Едем в ресторан, который вас достоин, Эдит. Вы ничего не имеете против «Павильона»?

– Надеюсь, там вы не станете кормить меня вареной телятиной с горчицей?

– О, нет, конечно – нет, – засмеялся Сердан. – Простите мою скованность. Я никак не могу привыкнуть к мысли, что рядом со мной великая Эдит Пиаф.

– Голодная Эдит Пиаф, которая хорошо себя чувствует в любой забегаловке, но не в данный момент…

Они сидели в полутемном зале роскошного ресторана «Павильон». Тихо играла музыка. Принесли кофе.

– Эдит, – произнес Сердан, – я сделаю для тебя то, чего ты захочешь. Прямо сейчас. Что угодно.

– Ах, Марсель, – ответила Пиаф с улыбкой, откидываясь на спинку кресла. – Здесь так хорошо… И я не знаю, чего хочу.

И снова Сердан. 1945 год.

– Подожди, я угадаю.

Сердан посмотрел на нее внимательным долгим взглядом.

– Я люблю тебя, Эдит.

Он положил свою тяжелую ладонь на ее маленькую руку. Приблизился и… поцеловал.

– Ты самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел в своей жизни. И я тебя – люблю, – прошептал он.

– А ты его исполнил, Марсель. Мое заветное желание, – ответила Эдит. – Ты сделал именно то, чего я ждала весь вечер… Ты всевидящий, Марсель.

– Нет, что ты. Я всего лишь слушаю свое сердце. И твое… воробышек…

На следующий же день Марсель Сердан перебрался в маленькую нью-йоркскую квартирку Пиаф. Верная Андреа Бигар переселилась в гостиницу. А на кухоньке появилась холостяцкая электрическая плитка и кофейник.

По утрам Пиаф просыпалась от запаха кофе и шкворчания яичницы. Марсель приносил завтрак на серебряном подносе. И они устраивали пир прямо в постели.

Однажды Сердан сказал:

– Ночью я проснулся от острого ощущения счастья. Со мною такого не было никогда. Понимаешь? Проснулся, смотрю на тебя и думаю – вот мгновенье, которое стоит жизни. Твое умиротворенное лицо, твое дыхание. Биение твоего сердечка… Эдит, мне стыдно признаться, я… заплакал…

– Дурачок, дурачок, дурачок, – прошептала Пиаф, зарываясь в его объятия. – Ты мой, ты единственный, ты – мое счастье.

Днем они гуляли по Нью-Йорку. Их уже узнавали – гастроли Пиаф были в самом разгаре, а Сердана считали первым претендентом на чемпионский титул среди боксеров-профессионалов. Но им было все равно. Репортерам они только улыбались. А в ответ на просьбу дать автограф отшучивались и бесстыдно целовались. И люди их понимали… А кому непонятна любовь?

Эдит чувствовала себя девчонкой. Свободные вечера, когда не надо было выходить на сцену, она проводила валяясь на диванчике и болтая без умолку о всякой чепухе. И Сердан внезапно ловил ее маленькую ногу и целовал в самую «ладошку». А Пиаф уворачивалась и заливалась счастливым смехом.

Их счастливые дни.

Временами на нее накатывала тоска. Она вдруг вспоминала, что Сердан женат. И в далекой Касабланке его ждет законная супруга и трое малышей. А она отняла у отца его сыновей.

– Ты их любишь? – спрашивала Пиаф, мучаясь жестокими приступами ревности. – Я знаю, не отпирайся!

И Сердан всегда отвечал прямо:

– Да, очень. Я люблю своих детей, Эдит. И это нормально. Ты должна с этим смириться. Если… если любишь меня…

– А Маринетта?

– Ее я люблю как мать моих детей. И как женщину, которая была до тебя…

– Какая гадость! – в отчаянии выкрикивала Пиаф и набрасывалась на Сердана.

Она колотила в его грудь маленькими кулачками и ругалась так, как не ругались парижские клошары. И Марселю стоило большого труда успокоить ее.

Однажды он сказал:

– Этому надо положить конец. Больше о Маринетте и детях говорить не будем.

– Это трудно, Марсель. Я не хочу тебя ни с кем делить.

Пиаф и Сердан. 1948 год.