Сергей Троицкий - Битва за водку

Сели в тачки и помчались в музейный город Кассель. Я вспомнил утреннюю мысль:

– Уве? А сколько стоит реклама в федеральных таблоидах Германии или на немецком МТВ?

Из пространной речи Уве выяснилось, что рекламная политика в Германии самая лучшая в мире. К примеру, рекламный баннер банковских услуг стоит 1000 DM, а баннер в разделе «Искусство» всего 10 DM. Я тут же отчинил Уве 200 DM, чтобы он везде распиарил тур «Коррозии» и приписал телефон мистического замка. А вот и Кассель (видеопрогулка имеется в фильме «Садизм-тур»).

«…Я купил на свои заработки голубой неоновый обруч на голову, светившийся четырьмя цветами, как нимб. Некто Шарон и её разведённый муж Дитер, занимающийся комиссионной торговлишкой, оказались бывшими зубрами шоу-бизнеса и предложили продюсировать «Коррозию». У Шарон машина, без каких бы то ни было приборов, датчиков и фар. И группа не пошла к Шарон. Естественно, это не мешало ей, однако, преследовать «Коррозию», принимать дома, уговаривать нас.

Мы сидим на кухне, едим пиццу, которую готовит молодой любовник Шарон – Фрэнк. Он заряжает духовку пятью пиццами сразу. Мы сидим и разговариваем, а пиццы в духовку всё идут и идут. Мы, оказывается, съели весь запас пиццы в доме. Фрэнк разводит руками – мы съедаем всё, что выделяет на нас администрация для Шарон. Особенно с плезиром идёт сыр с семечковатым хлебом. Потом Костыль готовит кашицу из травы с маслом («совсем слабая», – извиняется Фрэнк), и самокрутка идёт по кругу. У меня в совсем ясной голове что-то раздвигается. Я не слышу своего голоса. Мы всё время говорили о чём-то за столом. Вот Ящер болтает о своём знакомом Томасе. По другую руку сидит Бабчук и лопочет нечто с частым употреблением слова «фурациллин». Он спрашивает меня: «Где твоя вилка?» Я решаю почему-то, что это: «Сколько времени?» – и отвечаю: «Семь часов пять минут». На самом деле было одиннадцать. Но меня не поправляют. «У меня есть часы, дай свою вилку, пожалуйста». Тут я всё понимаю, доходит суть абсурда происходящего, я закатываюсь диким смехом со слезами. И хозяева смотрят на нас с завидками. Ha них давно не действует. И музыку они не играют с такой яростью, как «Коррозия»…»

Мы вернулись в мистический замок около четырёх утра. После тату-салона, шопинга, музейной прогулки и вечеринки у Шарон все притомились и сразу разбрелись по своим кельям. За 1 DM Костыль замутил мне биг джойнт из молодой травы. Я хотел быстрее провалиться в нирвану и заснуть. Махнул рюмку текилы, включил канал MGM, прилёг на диван и стал раскуривать биг джойнт. Но трава не помогала уснуть. Я провёл около пятнадцати минут в диком волнении. Потом выпил практически целую бутылку немецкого вина, вышел на балкон, но вернулся и бросился в постель. Кровь тяжело колыхалась во мне.

Опять послышался звук. Я вздрогнул, но не оглянулся. Вдруг почувствовал, что кто-то тесно обнял меня сзади и в самое ухо лепечет: «Приди, приди, приди». Затрепетав от испуга, я простонал: «Приду!»

Оглянулся. Девушка стояла, наклоняясь возле самого моего изголовья. Она слабо улыбнулась и исчезла. Я, однако, успел разглядеть её лицо. Показалось, я видел её прежде, но где, когда? Я всё недоумевал и спрашивал себя: «Не схожу ли я с ума?» В мёртвой тишине было что-то странное, загадочное. Довольно большая серая птица вдруг бесшумно прилетела и села на самый край балкона.

Я посмотрел на неё, она посмотрела на меня сбоку своим круглым тёмным глазом. «Уж не прислали ли тебя, чтобы напомнить?» – подумал я.

Птица тотчас взмахнула мягкими крыльями и улетела по-прежнему без шума. Я долго ещё сидел у окна, но уже не предавался недоумению, будто попал в заколдованный круг.

Наконец я встрепенулся, и заколдованная тишина нарушилась. Ветерок запорхал, луна всё ярче выступала на посиневшем небе, и скоро листья деревьев заиграли серебром и чернью в её холодных лучах. Я не мог выдержать более, вскочил, набросил косуху и отправился на серебряное озеро к старому дубу.

По словам Вилли, в этот дуб во время войны ударила американская шрапнель, верхушка переломилась и засохла, но жизнь в нём ещё теплилась. Когда я подходил, на луну набежала тучка, под широкими ветвями стало очень темно. Сначала я не заметил ничего особенного, но глянул в сторону, и сердце так и упало. Возле высокого куста между дубом и лесом неподвижно стояла мерцающая белая фигура. Она!

Жалобный звук, подобный тому, который разбудил меня в первую ночь, задрожал в ушах.

– Пусти же меня! – промолвил я.

Спутница моя тихо отклонилась, остановилась передо мной и сложила руки. Я успокоился и посмотрел ей в лицо, оно по-прежнему выражало покорную грусть.

– Где мы? – спросил я, не узнавая окрестностей.

– Далеко от твоего дома, но ты можешь оказаться там в одно мгновенье.

– Каким это образом? Опять довериться тебе?

– Я не причинила тебе зла и не причиню. Полетаем с тобой до зари, вот и всё. Я могу тебя отнести куда только ты вздумаешь, во все края земли. Отдайся мне! Скажи опять: «Возьми меня»!

– Ну, например, возьми меня!

Она опять припала ко мне, ноги отделились от земли, и мы полетели. Взмыли вверх, как вальдшнепы, налетевшие на берёзу, и опять понеслись прямо. Вместо травы у нас под ногами мелькали вершины деревьев. Чудно было видеть лес сверху, его щетинистую спину, освещённую луной. Он казался каким-то огромным уснувшим зверем и сопровождал нас широким непрестанным шорохом, похожим на невнятное ворчанье. Кое-где попадались небольшие поляны, красиво чернела зубчатая полоса их тени. Заяц изредка жалобно кричал внизу, вверху тоже жалобно ухала сова, в воздухе пахло грибами, почками, зорей-травою, лунный свет разливался во все стороны холодно и строго.

Вот лес остался позади, в поле протянулась полоса тумана, здесь простиралась река, а вот и автобан на Влото. Мы понеслись вдоль реки, над кустами, отяжелевшими и неподвижными от сырости. Волны на реке то лоснились синим лоском, то катились, тёмные и словно злые. Местами над ними странно нависал тонкий пар, и чашки водяных лилий девственно и пышно белели всеми своими распустившимися лепестками, точно знали, что до них добраться невозможно.

Мне вздумалось сорвать одну из них, и вот я уже очутился над самой гладью реки. Сырость неприязненно ударила в лицо, как только я переломил тугой стебель крупного цветка. Мы стали перелетать с берега на берег. Нам не раз случалось встретить семейку диких уток, расположенных кружком на чистом местечке между тростниками, но они не шевелились, разве одна из них торопливо высовывала шею из-под крыла, смотрела-смотрела, снова хлопотливо засовывала нос в пушистые перья, другая слабо крякала. Мы вспугнули цаплю, та поднялась из ракитового куста, болтая ногами и с неуклюжим усилием махая крыльями. Тут она мне показалась действительно похожей на немца. Рыба нигде не плескалась, небось спала тоже. Я начинал привыкать к ощущению полёта и даже находил в нём приятность, меня поймёт всякий, кому случалось летать во сне. Я принялся с большим вниманием рассматривать странное существо, по милости которого со мной совершались такие неправдоподобные события.