Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

С первыми звуками обнаружилась любопытная деталь: консерваторские мыши шуршали вдвое громче Александра Порфирьевича. Квартет, еще с утра обещавший стать полноценным лирическим ^ переживанием, на деле просачивался сквозь репродукторы сдавленным, тщательно скрываемым от постороннего уха пододеяльным звуком. Растопырив уши, м-ль С. с трудом улавливала редкие всхлипы скрипок в спальном бормотании: так попискивают возбужденные дамы в сумерках дешевых гостиниц в часы, когда Зигмунд Фрройд видит десятый сон.

«Ну ни черта ж не слышно!» — воскликнула м-ль С., хлопая дверью. Видите ли, девушка любила чертыхаться: правда, лишь в подстрочнике, на заднем дворе своего воспитания, тайно, в закутке плохих привычек, на пыльных антресолях подсознания, в кладовке дрянных вещей и гадких поступков, слева от порванных бус любимой бабушки, рядом с преступной конфетой «Мишка на Севере» («Кто съел конфету?» — «Не знаю, мамочка!»).

«Ни черта ж не слышно! Ни черта ж не...»

— Эй, кудрявая, ну ты просто как этот... туда-сюда... туда-сюда... я извиняюсь.

— Как автобус, что ли?

Дама с Серьгами выдернула штепсель из ноздрей стенной розетки, цокнула кипятильником, ложечкой, колечком, браслетом, очечником, каблучком. Царапнула Бородина иголкой, осторожно хлебнула медового чаю, округлила бедро, закусила губу, нахохлилась:

— М-да, вы правы. Звук несколько приглушен. Пожалуй, даже слишком приглушен. В сущности, его практически нет! Я немедленно поставлю сначала! Да-да-да-да, эту же запись немедленно еще раз в комнату номер двести! То есть двести пять! И непременно прибавлю громкость. Извольте!

— И будьте любезны, уж дайте мне время, чтобы Дойти до второго этажа. Знаете, я так вымоталась с этим чер... с этим квартетом! Как-то у вас криво и страшно неудобно все тут устроено, если честно!

— Сударыня, — Дама плеснула серьгами, — у нас здесь устроено ровно так, как должно! А кроме того, иначе и быть не может!

«Зазеркалье! — сердилась м-ль С., дробно топоча по лестнице. — Королевство абсурда! Заповедник перевернутой логики! Дряхлая консерватория, увитая проводами: идея дерзкая и бессмысленная!»

— Лехин, быстро колись про трубача с флейтистом, в последний раз мимо тебя бегу, больше уж не свидимся!

— Э-э-э, кудрявая, ты думай, думай.

— Лехин!!!

— Ну-ну, не рычи. — Лехин скомкал расплющенный трубой рот, прочмокал несколько мелких поцелуйчиков, прищурился. — От трубача, кудрявая, меньше свисту! Вот и вся разница.

— Забодай тебя, Лехин, корова! С какой ерундой ты пристаешь к девушкам!'

— Хо! Шоб хоть раз не сработало, так ни разу!

М-ль С. вспомнила, что в туалетной дискуссии среди прочих присутствовала тема «Лехин и всепрощение». На повестке дня стоял вопрос: «Почему Лехину хочется простить все и сразу? И кто положит конец этому безобразию?»

— Вячеслав Лехин, вы — самоуверенный болван!

— Ты, кудрявая, обзываешься, а у меня вон для тебя пирожок с капустой припасен. Жуй давай. Питайся. Умная больно.

— Все, Славка, спасибо за пирог, я помчалась! У меня там...

— Ну я в курсе. У тебя там Бородин. Зачет по физкультуре принимает. Бег по лестнице трусцой.

— Чей-то трусцой? Галопом!

— Эт ты, кудрявая, себя со стороны не видела.

Коридор второго этажа оглушил м-ль С. уже на первых метрах. Тяжелой командорской поступью по второму консерваторскому этажу шагал разъяренный квартет Бородина. Изумленные профессора высовывали носы из-за дверей. Оконные стекла бились в ознобе. Красные конки на Театральной площади конфузливо тормозили, жалобно тенькая колокольцами. В классной комнате номер двести пять истово орали и гудели репродукторы. Отзываясь на виолончельный стон, трещали кирпичи в могучей стене. Контуженые клопы выпадали из розовых лепестков старинных обоев. Посреди комнаты стоял ошарашенный балалаечник.

— Что... этоооо? — крикнул балалаечник.

— Это... это... Бооорооодин!

— Чтооо?

— Ква... квартеееет этоооо!!!

— Ааааа... Немногоооо громкоооо, даааа?

В этот самый миг капсула гремучего бешенства раскололась в запыхавшейся душе м-ль С. Гневное пламя охватило девицу. Полоснув балалаечника взглядом, припасенным для Вальпургиевой ночи, м-ль С. полетела на чердак с простой целью: убить, испепелить, развеять. Обидчик должен быть уничтожен: больно и навсегда. Даме с Серьгами оставалось жить несколько безмятежных, не так уж и нужных ей совершенно лишних минут.

На третьем этаже, сменив Лехина, курила пахитоску восхитительная Гаянэ Арутюновна Казарян, консерваторский архивариус, знаток мифов, легенд, историй и баек. Лучшая из казаряновских легенд повествовала об оперном басе Пашуке, которому довелось экзаменоваться в игре на рояле. Бас Пашук твердо знал, что исполняемый им номер следовало открыть тревожной нотой ре, двадцать пятой клавишей, если считать слева, но несколько запутался в ее поисках.

— Голубчик, что же вы не начинаете? — прошамкал член почтенной комиссии. — Смелее, смелее, не боги горшки...

— Вот найду ноту ре, тогда и начну! — рыкнул легендарный Пашук.

«Ха-ха-ха!» — смеялись над горемычным Пашуком консерваторские первогодки; «Ц-ц-ц!» — смеялась Гаянэ Арутюновна над первогодками, играя кистью шали и выдыхая дым гористым ахматовским носом.

В Петербургской консерватории водились дамы утраченной ныне породы. Одной из таких дам меж тем была и приговоренная к казни Дама с Серьгами.

Дыша огнем, м-ль С. пролетела мимо Гаянэ Арутюновны («здрассссть!») и ворвалась в граммофонную каморку.

Дама из каморки к тому моменту бессовестно исчезла. Трон ее был занят уютным круглым дядечкой самой мирной внешности. Хоженые ботинки, рубчатый вельвет, рыжий чай в стакане. Мягкое, тихое, ^ смутно знакомое лицо.

— До каких пор вы собираетесь надо мной издеваться? — завопила обезумевшая мадемуазель. — Это не сервис, а китайская пытка! Сколько, я вас спрашиваю, должен человек бегать с чердака на второй этаж и обратно, чтобы послушать одну-единственную пластинку? А? Нет, я спрашиваю! Нет, вы скажите!!!

Сказать дядечка ничего путного не мог, перепугался, вскочил, растерянно уткнулся в молчаливо кружащиеся граммофонные диски.

— Простите, а что вы слушали? Я, видите ли, не в курсе...

— Я не слушала! Я страдала! Я бегала как сумасшедший конь. В смысле лошадь. Туда-сюда, туда-сюда... То слишком громко, то слишком тихо, то слишком рано, то не в ту комнату... Да! Это моя пластинка! Это мой квартет! В смысле Бородина.

— Бога ради, не волнуйтесь... Я сейчас все исправлю, я обещаю, я сейчас же... еще раз... пожалуйста, не волнуйтесь...

— Поздно! Нет, ничего теперь не надо мне! — метнула м-ль С. в растерзанного дядечку свой лучший, свой самый болезненный, самый горестный, украденный из саквояжа Вертинского, черный отравленный дротик. Ваши пальцы, так сказать, пахнут ладаном. Точка!