Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Нет?

— Нет.

— Почему?

— Да потому, что тотчас же появилось нечто новое, что опять его угнетало. А если бы не так, то и творить не стоило бы.

(Много позже, когда мне суждено было исполнить дедову волю, стать известным композитором и связать свою жизнь с музыкой... когда я уже по разу в месяц давал собственные концерты, я в полной мере ощутил подлинный смысл этих слов, ибо так никогда и не испытал удовлетворения, полного и губительного, от которого уже не хотелось бы двигаться куда-то вперед, — не испытал и благодарю за это Бога!)

— И что это было? — осведомился я.

Дед внезапно смутился:

— Не знаю... вернее, знаю, но расскажу в следующий раз... хватит уже историй на сегодня. Лучше я покажу тебе, как играть марш, а потом наступит твоя очередь...

У меня сохранилась фотография, датированная 2001 годом, на которой я сижу за фортепьяно и играю тот самый прокофьевский марш, а дед, склонясь надо мной, весь обратился в слух; даже рот его невольно открылся от крайнего внимания, а за стеклами очков (мой дед очень редко надевал очки, и, когда я играл марш, как раз и наступал один из таких редких случаев) совсем не видно глаз — мать фотографировала нас против света, стоя возле окна...

...Своей бабушки я никогда не знал — она умерла много лет назад от туберкулеза, и дед не забыл боли этой утраты до конца дней. Как-то раз в конце одной из своих историй он сказал мне, что в молодости был очень талантливым композитором, но ее смерть навсегда унесла с собой этот талант, «превратив его сердце из камертона в бросовый камень, вроде тех, которые убирают с полей». После этого он направился в ванную, и почти целый час из-за плотно закрытой двери слышались его высокие надрывные рыдания, похожие на заливистый детский смех. На следующий день он надел серый дождевой плащ, плотно стянул голову капюшоном — тогда на дворе стоял очень пасмурный ноябрь — и сказал матери, что направляется на местное кладбище, где находилась бабушкина могила. Подойдя чуть позже к окну, я наблюдал, как он под мелко моросящим холодным дождем покупал в цветочной лавке большие красные розы, тщательно отбирая каждую из пластмассового ведрышка и чуть отряхивая листья от капель, прежде чем положить в букет. Плащ блестел от воды, а борода и волосы деда, выбивавшиеся из-под капюшона, промокли насквозь. Мне казалось, что я смотрю на рисунок, почти весь выполненный углем, и лишь в центре пылает акварельный костер, конвульсируя кровавыми красками жизни.

Все-таки до чего у него лицо противное, так бы и двинул в нос. И высокий он, самый длинный в классе. И со своей гитарой еще. Вот почему меня не отдали на гитару? Почему пианино это дурацкое. Что вот мне с него? Хотя Кирилл не ходит ни в какую музыкалку, говорит — сам научился. Представляю, как это он сам три аккорда выучил и бацает.

Нет, вы не думайте — пианино свое я люблю, оно хорошее. В прошлом году стало нравиться, когда нормально стал играть. Сейчас вот даже Шопена учу, не по программе. Красивый. Там, правда, место одно очень трудное есть, но я как раз с него начал, и уже получается. Оно зато и красивое самое. Я люблю дома играть, вечером — в темноте. Когда никого нет и никто не скажет — не та нота! неровно!.. cn Для себя. Но что толку! То-то и оно, что для себя.

И никто не знает. А Кирилл выучил три аккорда и ходит довольный. И главное, девчонки вокруг — ах, с гитарой! Ах, как он прекрасен! Фу! Чего там прекрасного? Два глаза, рот и нос, как у всех. Правда, нос прямой. На редкость. Не то что у некоторых. Вот и хочется двинуть.

Чего-то я не о том начал. Думал ведь о другом, и тут опять Кирилл этот. Просто мы идем в поход, понимаете? Я давно хотел.

Так здорово все ввалились в электричку!.. И на этом все закончилось. Ведь вроде бы только началось. Но я ждал от этого похода чего-то особенного, а тут понял, что все будет как всегда. Дело в том, что нас тринадцать человек. Они и сели — все вместе. В электричке вместе — это шесть мест; а тринадцать на шесть делится с остатком. Ну я и оказался этим остатком, а они сели, с одной стороны и с другой. А я как-то сбоку, будто и не с ними.

Просто не сяду же я с Ольшанской. Вдруг она совсем не хочет со мной сидеть, что я буду навязываться. Ну и со всеми так. Не уверен я, что они со мной хотят сидеть. Можно было бы с Аликом, он сразу сел у окна, но рядом уже оказалось занято. А я ждал-ждал, как дурак, пока все усядутся. И мне не хватило места. А Кирилл сразу бухнулся посередине, и хоть бы что. И сразу все вокруг него. Всегда так. Ну и ладно. В телефон играть нельзя — нужно беречь заряд, в лесу же нет розеток. И я просто сидел и смотрел в окно. Тоже, в общем, неплохо. Ведь поход — это не только они. Это вообще — лес и костер. И ночевка в палатке. Так что можно и одному быть.

Я смотрел в окно, а в голове у меня никаких мыслей, один Шопен. Не наглость ли это, что я за него взялся. Показать моей Валентине или нет? Нормально получается вроде. А она скажет, конечно: с ума сошел! Ты бы сначала этюд доучил, никак техзачет не сдашь, а туда же, Шопена!.. А что я могу сделать, если мне Шопена интересно, а технический зачет неинтересно. Меня прямо воротит от этих гамм. И Баха неинтересно. Я выучил вроде, ноты правильно играю, там несложно. А она говорит, Валентина, — фраза там, веди-веди средний голос! А бас — почему бас бросил?.. Неохота мне.

Или вот сольфеджио взять. Зачем оно вообще? Мы там диктанты пишем. Мелодию играют, а ты нотами записываешь. Мне это несложно, у меня слух хороший. Но зачем? Или еще — поем по нотам. Двухголосие. Это трудно, особенно когда другой голос не очень точно поет. И ладно бы двухголосие! Она еще чего выдумала — заставляет нас русские народные песни петь. На три голоса, на четыре. Она бы и на пять расписала, но у нас в группе больше четырех человек не бывает, прогуливают все, седьмой класс. Одни девчонки ходят, мне поэтому всегда нижний голос достается. Я думаю, не может быть, чтобы русский народ сочинял так сложно. Наверное, она сама и пишет. Или какой композитор, это называется «в обработке». Русская народная песня в обработке Чайковского, например. Делать им больше нечего, строчили бы симфонии свои. А то понапишут, а нам потом учить. Вот скажите, зачем мне это сольфеджио? Говорят, слух развивает. А у меня и так неплохой. И когда мне в жизни это пригодится — диктанты писать, и двухголосие это? Эти народные песни у нас под окнами часто орут, пьяными голосами, фальшиво. Никогда так не буду, противно.

Другое дело — Шопен... Приду я к кому-нибудь в гости, ну, скажем, к Алику. Скажем, на день рождения. Может же он меня пригласить. Почему нет?

Он всех приглашает. И у него дома совершенно случайно окажется пианино. И вот я скажу так небрежно — можно я поиграю? А он: да оно расстроенное...