Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Это бывает, — сказал композитор. Он чувствовал себя неловко. Он испытывал непреодолимое отвращение к разговорам подобного рода. Он называл их пересудами и праздной болтовней.

— Бывает, бывает, — ворчал Массини. — Конечно, бывает, о чем говорить! Он очень богат и влиятелен. А она была бедна, ей нечем было жить, ей и семье, которая фактически могла ждать помощи только от нее, и ей надо было делать карьеру как можно скорее. Это надо понять. Тут ничего не скажешь. Жизнь подчас жестокая штука.

— Каждый живет, как хочет, — сказал композитор.

Массини покачал головой:

— Каждый живет, как ему удается, вот как надо сказать!

— Пусть так, — сказал композитор, — мне все равно. — Он слушал рассеянно и, видимо, тяготился тем оборотом, который принял разговор.

— А впрочем, — сказал Массини, — как знать? Может быть, она испытывала к нему нежные чувства. Этот мошенник пользуется успехом у женщин.

Композитор ничего не ответил. Он больше не хотел говорить на эту тему. Он уже решил показать оперу Джузеппине Стреппони и добиться ее поддержки. И он попросил Массини познакомить его с примадонной. Но Массини не мог этого сделать, потому что уезжал на другой день рано утром. Он посоветовал композитору обратиться к Пазетти.

Композитор не стал терять времени. На другой же день он разыскал Пазетти и сообщил ему о своем желании.

Пазетти засуетился. Он охотно брался за дела, благоприятный исход которых не оставлял никакого сомнения. Он уже заранее предвкушал удовольствие говорить направо и налево: «Этот молодой композитор всецело обязан мне. Одному мне. Я все это устроил, я, я, я!»

Познакомить Верди с Джузеппиной Стреппони было для Пазетти делом пустячным, но он считал, что Верди не должен этого знать. Выслушав просьбу композитора, инженер — любитель музыки дал ему понять, что устроить встречу с Джузеппиной Стреппони у нее в номере гостиницы — дело чрезвычайно трудное.

— О, да, чрезвычайно трудное, — торопливо говорил Пазетти, — скажу прямо, почти невозможное, но я сделаю все, что от меня зависит, маэстро, дорогой маэстро! Я обещаю вам приложить все усилия.

Но он ничего не достиг этой довольно ловко разыгранной комедией. Он не испугал композитора и не заставил его униженно и с волнением просить о посредничестве. И даже, сам того не зная, Пазетти чуть не лишился участия в интересном для него деле. Верди сразу решил обратиться к синьоре Стреппони без помощи посредников: написать ей письмо и попросить разрешения показать ей оперу в фойе театра Ла Скала или у нее дома, или где-нибудь в другом месте, которое она укажет по своему усмотрению. И он уже сел писать это письмо, когда пришел рассыльный с запиской от Пазетти. Пазетти вызывал композитора в кафе Мартини. И когда он пришел туда, Пазетти уже ждал его и, завидев его издали, вскочил с места и уронил стул, и монокль выпал у него из глаза, и он, казалось, не помнил себя от удовольствия и возбуждения.

— Победа! Победа! Едем к ней!

— Когда?

— Завтра утром.

И на другой день утром они отправились к Джузеппине Стреппони.

Синьора Стреппони жила в гостинице на Корсо Франческо. Помещение, которое она занимала, находилось в конце коридора. Пазетти легонько постучал в дверь набалдашником своей палки. За дверью торопливо залаяла собачонка. Им открыла горничная — очень молоденькая, хорошенькая и бойкая. Мохнатая собачонка бросилась им под ноги с явным намерением искусать их. Пазетти осторожно отгонял ее палкой. Горничная тараторила:

— Пожалуйста, синьоры, пожалуйста, прошу вас. Бьюти, перестань! Не бойтесь, синьоры, она не укусит. Заходите, сделайте милость! Вам придется подождать. Синьора еще за туалетом. Бьюти, перестань!

Она открыла дверь в гостиную. Комната была угловой. В ней было очень светло. Повсюду были расставлены вазы с цветами. В простенке между окнами стояло фортепиано. В золотой клетке качался на трапеции зеленый попугай.

— Присаживайтесь, синьоры. Присаживайтесь, прошу вас!

Они сели. Собачонка не отставала от них ни на шаг. Она заливалась неистовым лаем. Глазки-бусинки вылезали из орбит.

— Настоящий дракон, — сказал Пазетти.

Горничная засмеялась.

— Это болонка, синьор. Болонка. Бьюти, перестань!

Композитор смотрел на дверь. Пазетти с интересом разглядывал попугая. Попугай застыл на трапеции головой вниз. Он казался искусственным. Пазетти отважился просунуть палец между золотыми прутьями клетки. Попугай оживился. Он расправил крылья и зашипел, широко раскрыв клюв. Язык у него был черный и острый.

— Занятная птица, — сказал Пазетти. Он защелкал пальцами, продолжая дразнить попугая. Попугай вцепился когтистыми сморщенными лапками в золотую жердочку трапеции и закричал. Он закричал громко и резко неприятным голосом чревовещателя: «Hello, hello! All right!»

Собачонка бросилась к клетке и пронзительно завизжала. Горничная подхватила ее на руки. Пазетти замахал на попугая шляпой. Горничная свободной рукой зажала собачонке морду. Собачонка вырвалась и завыла. Попугай надсаживался в крике. Пазетти был вне себя.

— О, боже, боже! Что мы наделали! Это ужасно! Какой шум!

Джузеппина Стреппони вошла в комнату неожиданно. Она показалась композитору много меньше, чем на сцене. Ничего удивительного в этом не было. На сцене все кажется иным, чем в действительности. Синьора была очень маленького роста. Очень миниатюрная. Маленькая и очень тонкая. Она вошла в комнату неожиданно. Она улыбалась гостям любезной, хорошо заученной улыбкой — привычной улыбкой актрисы. Можно было так улыбаться и думать о другом. О чем-то своем. Она улыбалась приветливо, но глаза ее оставались печальными. Это он заметил тогда же. Она сказала:

— Беттина, унеси Бьюти!

Она говорила негромко, и голос у нее был глуховатый, даже немного хриплый.

Пазетти рассыпался в восторженных комплиментах. Синьора Стреппони слушала терпеливо и рассеянно. По-прежнему улыбаясь, она теребила конец своего длинного пояса, завязанного узлом на боку. На ней было очень красивое утреннее платье — композитор в первый раз видел такое — розоватое платье из очень легкой, почти воздушной ткани. Оно было пышное и мягкое.

Пазетти заговорил о деле, которое привело их к ней. Он говорил в таких изысканно-выспренных выражениях, что композитор не сразу понял, что речь идет о нем. Синьора Стреппони взглянула на него. У нее был очень внимательный, может быть, слишком пристальный взгляд, и глаза оставались печальными.

Он истолковал ее взгляд как приглашение перейти к делу и стал развязывать шнурок, которым была перевязана панка с клавиром оперы. Попугай не переставая орал свое hello, hello! Композитору становилось не по себе от этих незнакомых слов, от этих скрипучих и гортанных звуков.