Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

Синьора Стреппони повернула голову. У нее были черные волосы, очень гладкие и блестящие, и она иногда проводила по ним ладонью.

— Занятная птица, — сказал Пазетти.

— Это подарок из Америки, — сказала синьора. Она подошла к клетке и несколько раз ударила рукой но золотым прутьям. Попугай перелез с трапеции в костяное кольцо и продолжал орать. Синьора Стреппони поднесла пальцы к ушам.

— Он меня совсем оглушил, противный! Замолчи, Лорито!

— Замолчи, Лорито, — повторил Пазетти.

Синьора Стреппони взяла с кресла черную шелковую шаль и накинула ее на клетку. Попугай сразу умолк. Синьора Стреппони улыбнулась с облегчением.

— Он больше не будет нам мешать. Я слушаю вас, маэстро. — И опять посмотрела на композитора. Она была очень маленькой и тонкой. Ей уже исполнилось двадцать три, а выглядела он лет семнадцати, не больше. Совсем девочка.

Он прокашлялся и начал рассказывать содержание оперы. Она почти сразу перебила его. Она сделала это как-то очень ловко и умело, необыкновенно ловко и умело, потому что он даже и не заметил, как это получилось и как она взяла у него из рук клавир оперы и пошла с ним к фортепиано и Пазетти с поклоном пододвинул ей табурет и поднял пюпитр. Она поставила перед собой его оперу, быстро перелистала страницы и стала играть. Верди растерялся от неожиданности и, говоря откровенно, испугался: ну что она там разберет в рукописи новой оперы, — но опасения его были напрасны, потому что она играла очень хорошо, бойко и почти без ошибок. И тогда он вспомнил: да, да, Мериги говорил ему, что она окончила Миланскую консерваторию по классу фортепиано и окончила с отличием. Но он еще ни разу не встречал певицы, которая бы так свободно читала с листа неизвестную ей рукопись. Она получила, по-видимому, очень солидное музыкальное образование. Может быть, потому, что ее отец был даровитым композитором. Феличиано Стреппони. Две оперы его были поставлены в Ла Скала.

Синьора напевала свою партию вполголоса и время от времени повторяла:

— Мне нравится. Мне нравится.

На правой руке, на безымянном пальце у нее было кольцо с большим синим камнем. Должно быть, очень дорогое кольцо. Оно было укреплено на руке совсем особым образом. От него была протянута цепочка, которая соединяла его с браслетом. Браслет плотно обхватывал кисть руки — так, что потерять кольцо было невозможно. Очень ценный подарок, должно быть. Цепочка была довольно длинной и, по-видимому, она совсем не мешала синьоре играть, потому что синьора играла очень ловко. Она очень быстро перебирала пальцами.

Но все же она играла не совсем то, что ему хотелось, и он все время собирался сказать ей это, но никак не мог улучить подходящей минуты, а когда он наконец решился, синьора Стреппони перестала играть, повернулась к нему и сказала:

— Это в самом деле очень хорошо, маэстро. Это отличная музыка. Я непременно уговорю моих партнеров выступить в этой опере.

Конечно, о Мерелли она не обмолвилась ни единым словом, но само собой подразумевалось, что она прежде всего поговорит с ним и, конечно, добьется его согласия на постановку оперы.

И в эту минуту кто-то опять постучал в дверь, вышла горничная и что-то сказала синьоре шепотом. Синьора нахмурилась и сказала:

— Нет, нет, нет, я не принимаю. Скажи, что я еще не одета. — И встала.

Тогда Пазетти вскочил с места, как ужаленный, стал лепетать что-то о драгоценном времени синьоры, о преступлении, которое они совершают, отнимая это драгоценное время, и так далее, и так далее — какие-то общепринятые преувеличения и несообразности. Синьора слушала его и между бровей у нее была складка, которая так и не разгладилась до их ухода.

— Я непременно уговорю моих партнеров выступить в этой опере, — сказала она. А партнерами были не кто-нибудь, а Джорджо Ронкони и Наполеон Мориани. Вот какие знаменитости! Ронкони был певец, любимый всем народом, великий артист и горячий патриот. А Мориани был недавно вошедшим в моду тенором, баловнем миланской публики и кумиром женщин. Уговорить таких знаменитых певцов выступить в опере неизвестного композитора — дело нешуточное. Он сам отлично сознавал это.

И все же она сумела это сделать. Они даже начали разучивать свои партии. Ну, конечно, без того энтузиазма, с которым это делала синьора Стреппони, но все же они начали разучивать. Композитор сам занимался с ними раза два. Один раз он ездил к ним в гостиницу, а другой раз это было у синьоры Стреппони. Да, не больше двух раз это было. Потом заболел Мориани.

Сначала это не показалось композитору катастрофой. Никаких угрожающих симптомов не было — просто недомогание, а может быть, всего-навсего каприз, приступ тщеславия, желание порисоваться перед публикой, желание стать, хотя бы на время, единственным предметом самых возбужденных разговоров в театре, в салонах и кафе. Знаменитые тенора взбалмошны и прихотливы, как женщины. Не все, конечно. И не всегда. Но зачастую. Так что сначала это не показалось композитору катастрофой.

Но через несколько дней все рухнуло. Все надежды композитора рассыпались в прах. Мориани заболел опасно. Он заболел воспалением легких. Он недостаточно берег свое драгоценное здоровье. Он любил ездить верхом. И он ухаживал за одной знатной миланской дамой. И вот он погарцевал рядом с ее экипажем на Корсо Романо во время вечерней прогулки и много разговаривал и смеялся. А вечер выдался на редкость холодный, дул резкий ветер…

Теперь о постановке оперы нечего было и думать. Сезон кончался. С Джузеппиной Стреппони он больше не виделся. Пазетти, которого он случайно встретил на улице, сказал ему:

— Ах да, я имею к вам поручение от синьоры Стреппони. Она уехала и просила передать вам, чтобы вы не теряли надежды.

Он тогда заставил повторить, что сказала синьора Стреппони. Пазетти повторил:

— Ну да, да, она так и сказала: «Передайте маэстро, чтобы он не терял надежды».

Чтобы он не терял надежды — легко сказать! Сезон кончился. Все театры были закрыты. Город опустел. Стояла невыносимая жара. Они жили в меблированных комнатах, далеко от центра города. Улица была шумной и пыльной. Окна выходили на юг — это стоило дешевле. Солнце пекло целый день сквозь закрытые ставни. Потолки были низкие. Дышать было нечем. Даже ночи не приносили облегчения. Ребенок томился и жалобно плакал. У него сердце разрывалось от этого плача и от того, что у него ничего не выходит с постановкой оперы. Ему начинало казаться, что он во власти какой-то злой судьбы и ему не преодолеть препятствий, которые возникают у него на пути неизменно и последовательно. Он отгонял от себя эти мысли, но ночью, когда было так душно и плакал ребенок, — это было очень трудно. Он совсем не мог спать.