Мария Залесская - Вагнер

Вместе с тем в процессе развития взаимоотношений Ницше и Вагнера их роли поменялись. Ницше осознал собственную значимость и почувствовал себя на равных с былым кумиром, если не выше его. Теперь ему стало необходимо, чтобы и сам Вагнер начал восхищаться им; по крайней мере, встал бы на его точку зрения по ключевым вопросам философии. А тот, напротив, как казалось Ницше, всё дальше отходил от него. Со своей стороны и сам Вагнер не собирался ни на йоту отступать от собственных выстраданных взглядов. Вот в этом они были действительно похожи — ни тот ни другой не терпел ни малейшего несогласия со своими принципами. Тогда-то и наступил настоящий кризис, усугубившийся полным отходом Ницше от философии Шопенгауэра, которая в свое время сблизила двух друзей.

Повторимся, Ницше во многом повторял путь, по которому Вагнер давно прошел сам и с которого уже свернул. Ницше фатально ошибался, считая, что Вагнер предал его идеалы, — композитор «переболел» ими в значительно более легкой форме и отошел от них задолго до знакомства с философом. Не будем забывать их значительную разницу в возрасте — Ницше действительно представал перед Вагнером воплощением идеалов его молодости. Увлечение Шопенгауэром, начавшееся у Вагнера еще во второй половине 1850-х годов, лишь добавляло иллюзию духовного родства. При этом излишняя эмоциональность, присущая Вагнеру, у Ницше была доведена до предела. В какой-то степени его можно даже назвать карикатурой на Вагнера.

При этом и сам Ницше в свое время преклонялся не перед живым человеком, а перед образом, который создал в своем воображении (это было свойственно и Людвигу II; пожалуй, только Лист объективно оценивал человеческие качества своего друга). Но чем больше он узнавал Вагнера, тем сильнее убеждался в несоответствии этого образа оригиналу. Его экзальтированная бескомпромиссная натура не могла смириться с подобным «обманом». Следовательно, разрыв — причем окончательный и бесповоротный — был неизбежен.

Если скрупулезно заняться поисками момента, когда между преданными друзьями наметилась первая трещина, то придется признать «точкой отсчета» конец 1872 года. Тогда стало уже ясно, что «байройтские планы» перестали быть планами, а превращались в реальность. «Трибшеновская идиллия» осталась позади. В Трибшене Вагнер предстал перед Ницше одиноким и непонятым гением, страдающим от враждебного общества, как и он сам. Ныне перед композитором разворачивалась перспектива всеобщего признания и преклонения. Казалось, его дело одержало решительную победу. Из кумира Ницше Вагнер превратился в кумира толпы. А в представлении Ницше он был обязан оставаться одиноким. В этом смысле показателен один случай. Еще 22 декабря 1870 года Ницше приехал в Трибшен на Рождество. Он привез Вагнеру подарок — офорт Альбрехта Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол». Позднее в своей книге «Рождение трагедии» Ницше написал к этому подарку красноречивый комментарий: «Ум, чувствующий себя одиноким, безнадежно одиноким, не найдет себе лучшего символа, чем „Рыцарь“ Дюрера, который, в сопровождении своей лошади и собаки, следует по пути ужаса, не думая о своих страшных спутниках, не озаренный никакой надеждой. Шопенгауэр был именно рыцарем Дюрера: у него в душе не было никакой надежды, но он стремился к истине. Другого, подобного ему, нет на свете» [479] Цит. по: Корнющенко Д. И. Метафизика ленты Мебиуса. М., 2006// lit.lib.ru/k/kornjushenko_d_i/text_0070.shtml. . В рождественские дни 1870 года Вагнер был уже всецело поглощен «байройтской идеей», постройкой своего театра, но для Ницше оставался олицетворением одинокого дюреровского «Рыцаря». И вот «рыцарь» вместо своей страшной «свиты» в лице Смерти и Дьявола получает в распоряжение настоящий «королевский двор» поклонников и меценатов! Ницше в ужасе отшатнулся. Он не желал «делить» Вагнера ни с кем.

Однако в самый последний момент «байройтское дело» вновь оказалось под угрозой. Денег, собранных добровольными меценатами, катастрофически не хватало. Когда Вагнер вновь очутился на краю пропасти, Ницше почувствовал свою нужность. Он написал «Воззвание к немецкому народу» в поддержку постройки вагнеровского театра, в поддержку вагнеровского искусства, но не нашел понимания даже в среде ближайшего окружения композитора, посчитавшего «Воззвание» «слишком напыщенным», «слишком серьезным», «подобием монашеской проповеди». Ницше был по-настоящему оскорблен. Даже одобрение самого Вагнера уже ничего не могло изменить. Вернувшись в Базель, он замкнулся в себе. Впервые «вагнеровское дело», победы которого он так страстно желал, предстало перед ним в «образе врага».

В дальнейшем пропасть между ними только расширялась. При этом вина за разрыв лежит не на одном Вагнере с его эгоцентризмом и тиранией. Ницше мало чем отличался от старшего друга. В своих сочинениях и письмах Ницше, как и Вагнер, предстает сплошь состоящим из противоречий и сводит личные счеты, доводя собственные обиды до общечеловеческих масштабов.

Так, например, по поводу «Парсифаля», окончательно поставившего крест на отношениях Вагнера и Ницше (лично они не встречались с ноября 1876 года), последний писал художнику и писателю Рейнгарду фон Зейдлицу ( Seydlitz ) 4 января 1878 года, после получения фрагментов партитуры и недавно вышедшей из печати поэмы: «Вчера ко мне прибыл присланный Вагнером „Парсифаль“. Впечатление от первого прочтения: скорее Лист, чем Вагнер, дух контрреформации. Для меня, слишком привыкшего к греческому, человечески всеобщему (вспомним, что именно такими рисовались идеалы искусства будущего и самому Вагнеру, в частности в его „Искусстве и революции“. — М. З.), всё это чересчур ограничено христианской эпохой; психология сугубо фантастическая; никакой плоти и чересчур много крови (в особенности во время причастия чрезмерная, на мой вкус, наблюдается полнокровность); кроме того, я не люблю истеричных баб… Однако ситуации и их последовательность — разве это не высочайшая поэзия? Разве это не последний вызов музыки?» [480] Письма Фридриха Ницше. С. 144–145. А вот письмо Ницше своему другу-композитору Генриху Кёзелицу ( Köselitz ) от 21 января 1887 года: «На днях я впервые услышал вступление к „Парсифалю“… создавал ли Вагнер что-либо лучшее!.. Подобное есть только у Данте и больше нигде. Найдем ли мы хоть у одного живописца такой печальный взор любви, какой нарисовал Вагнер последними акцентами своей увертюры?» [481] Там же. С. 266.

Сам композитор относился к инициированному явно не им разрыву с другом как к чему-то неизбежному и в то же время трагическому. Он не держал на Ницше зла и, в отличие от него, старался самоустраниться и не усугублять ссору выяснением отношений. Горьким сожалением веет от его высказываний всякий раз, как он обращается воспоминаниями к счастливым дням общения с прошлым единомышленником. 24 мая 1878 года, когда разрыв был уже налицо, Вагнер писал теологу, профессору Базельского университета Францу Овербеку: «Из немногих строк Вашего письма я заключаю, что наш старый друг Ницше избегает встреч и с Вами. Нет сомнения, что в нем произошли какие-то очень особенные перемены, но кто и прежде следил за его психическими конвульсиями, не может не понять, что роковая катастрофа наступила не неожиданно. Сохраняю к нему чувство неизменной дружбы» [482] Вагнер Р. Моя жизнь: Мемуары. Письма. Дневники. Обращение к друзьям. Т. 4. С. 514. . 19 октября 1879 года в письме тому же Овербеку, преданному другу Ницше, принимавшему в нем живейшее участие в период его болезни, Вагнер еще более откровенен: «Верьте, что Ваше дружеское письмо ко дню моего рождения произвело на меня глубоко ободряющее впечатление. Я всё время чувствовал потребность написать Вам об этом. Но то, что я лишь теперь — так поздно! — привожу в исполнение мое желание, объясняется, главным образом, — скажу открыто! — мыслью о Ницше. Разве возможно забыть друга, которого судьба насильно разлучила с нами? Я чувствовал, что при сближении со мною Ницше охватывала какая-то душевная тревога. Мне казалось чудом, что при этой конвульсии в нем горело такое светлое, нежное пламя, приводившее всех в изумление. И по роковому исходу всего процесса его внутренней жизни с истинным ужасом вижу, как невыносимо угнетала его эта тревога. Должен признать, что о таком огромном явлении психологического характера нельзя судить с точки зрения морали; остается молчать, не выражая ничем потрясенной души. Но меня очень огорчает, что я лишен возможности проявить по отношению к нему какое-либо участие. Не будет ли с моей стороны нескромностью, если сердечно попрошу Вас сообщить мне некоторые сведения о нашем друге? К Вам именно я обращаюсь с этой просьбой» [483] Там же. С. 515. . Можно сказать, что на фоне яростных нападок Ницше Вагнер явно выделяется в лучшую сторону, если вообще позволительно сравнивать поведение здорового человека и, мягко говоря, психически неуравновешенного.