Моисей Янковский - Шаляпин

О том же рассказывала Г. Гуляницкая, видевшая Шаляпина в 1937 году, во время его спектаклей в Варшаве. За день до «Бориса Годунова» она с мужем зашла к нему в гостиницу.

«В большой комнате в глубоком кресле с газетой в руках сидел старик. На какое-то мгновение захватило дыхание. Что случилось? Федор Иванович был в халате, какой-то отяжелевший, сгорбившийся, бледное лицо с нездоровым оттенком прорезали глубокие скорбные морщины. Очки делали его еще старше. Увидя нас, он оживился, начал шутить, смеяться, но первое впечатление не могло рассеяться. Мы не хотели утомлять его и скоро ушли. За дверью невольно остановились, растерянные, взволнованные. „Как же он будет завтра петь Бориса?“ […] Но вот под звон колокола, под торжественные звуки оркестра на сцену вышел он… царь Борис, стройный, моложавый, царственно-величественный. Чудо перевоплощения совершилось на наших глазах, трудно было поверить, что перед нами тот больной, старый человек, которого мы видели накануне».

Несомненно, какая-то нераспознанная пока болезнь давно подтачивала Шаляпина. И последние два года своей жизни, включая поездку на Дальний Восток, совершенно непосильную для него, как об этом он сам рассказывал К. Коровину, Шаляпин пел, разъезжал, трудился лишь благодаря прирожденной силе титана.

Он с горестью узнал о смерти Горького. Последние годы все у них было порвано, но любви своей он не изменил. Он тяжело пережил разрыв, не делясь ни с кем. Он испытывал чувство горечи, когда вспоминал о последнем письме Алексея Максимовича, которое ставило завершающую точку на их отношениях. Но при этом продолжал думать об их дружбе, как о самом светлом в жизни, а о Горьком — с чувством преклонения и глубокой благодарности.

На его смерть Шаляпин отозвался в одной из парижских газет статьей, где, между прочим, писал: «Что бы мне ни говорили об Алексее Максимовиче, я глубоко, твердо, без малейшей интонации сомнения знаю, что все его мысли, чувства, дела, заслуги, ошибки — все это имело один-единственный корень — Волгу, великую русскую реку, — и ее стоны… Если Горький шел вперед порывисто и уверенно, то это шел он к лучшему будущему для народа; и если он заблуждался, сбивался, может быть, с того пути, который другие считают правильным, это опять-таки шел он к той же цели…»

И далее касался вопроса о возвращении в Россию, вопроса, который не давал ему покоя ни на один день.

«Должен теперь сказать, что во время моего отъезда из России Горький ему сочувствовал: сам сказал — тут, брат, тебе не место. Когда же мы, на этот раз в 1928 году [22] Шаляпин ошибается: их встреча в Риме произошла в 1929 году. , встретились в Риме, когда, по мнению моего друга, в России многое изменилось и оказалась возможность для меня (опять-таки, по его мнению) работать, он мне говорил сурово:

— А теперь тебе, Федор, надо ехать в Россию.

Тут не место говорить о том, почему я тогда отказался следовать увещеваниям Горького. Честно скажу, что до сих пор не знаю, кто из нас был прав…»

Начало 1937 года вновь застало его в большой поездке с концертами и спектаклями. Англия, Германия (в Берлине он выступал с хором Н. Афонского в концерте из духовных песнопений), далее Монте-Карло, города Италии, Варшава…

В Варшаве он заболел. У него была сильная простуда — простуживался он в последние годы очень часто и все полагал, что это из-за трахей, все лечил горло и верил, что в нем единственная причина повторяющихся недомоганий. Он жаловался, что ему трудно петь, но бодрился, думая, что все наладится и что скоро он сумеет выступить в нескольких спектаклях «Князя Игоря» в Лондоне во время королевской коронации, а далее видно будет. Но ясно было одно: в октябре нужно отправляться на новые гастроли в Америку. Он был полон планов. Ему хотелось, чтобы Е. П. Пешкова сдержала обещание и выслала ему заготовки для сапог из цветных лоскутков для «Бориса Годунова», чтобы прислали из Москвы библиотеку, которую в свое время составил для него Горький: теперь, после смерти Алексея Максимовича, она была ему особенно дорога. Но все сложилось иначе.

Наблюдавший Шаляпина постоянно в последние годы его жизни К. Коровин в мемуарах, изданных в Париже в 1939 году, писал:

«Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Он казался стариком. Внутри морщин была краснота.

Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своего героя, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис».

А дочь его Марфа рассказывала:

«Весной 1937 года… у него появилось неотвязное желание поехать обратно в Россию. Мама говорила нам, что он, подобно старому псу, хочет вернуться назад домой, умирать».

18 июня 1937 года в Париже, в зале Плейель, состоялся его концерт. Он происходил в дни всемирной выставки, когда Париж был наводнен иностранцами. Концерт привлек всеобщее внимание, попасть на него было чрезвычайно трудно. В тот вечер улица перед залом Плейель была забита автомобилями, толпы желающих попасть на концерт устремились сюда в надежде добыть билет.

Работавшая в советском павильоне выставки Ф. Сливицкая вспоминала в двухтомнике «Ф. И. Шаляпин»:

«…Все напряженно ждали начала концерта. Волнение наше нарастало. Каким увидим мы его, гордость русского искусства, как он будет петь? Ведь Шаляпину уже 64 года.

Но вот наконец раздвинулся занавес, и через несколько мгновений твердой, величавой походкой вышел на сцену Шаляпин. Он чуть заметно улыбался, лицо его казалось скорее усталым, чем пожилым, но глаза блестели, и весь облик был торжественно-взволнованным. Как только полились звуки его песен, выражение усталости исчезло с лица Шаляпина и уступило место вдохновению. Перед нами предстал Шаляпин таким, каким он жил в нашем воображении: прекрасным, сильным чудо-богатырем».

Он пел много, гораздо больше обычного и охотно повторял на бис по требованию слушателей особенно полюбившиеся им вещи. Складывалось впечатление, что, может быть, он неосознанно прощается с публикой. Программа была разнообразна, но почти вся состояла из русских произведений: арий, песен, романсов и церковных песнопений, которые он исполнял с изумительным хором Н. Афонского. Из иностранных авторов он спел только «Под камнем могильным» Бетховена и «Смерть и девушка» Шуберта. И позже казалось, что это не случайно…

Присутствовавший на концерте Бунин писал в вышедших в Париже в 1950 году «Воспоминаниях»:

«Из-за кулис он прислал мне записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял бледный, в поту, держа папиросу в дрожащей руке, тотчас спросил (чего прежде не сделал бы):

— Ну что, как я пел?