Сильвия Симмонс - Даже для Зигги слишком дико

И действительно, на протяжении двух кварталов Ли-Энн насчитала четыре фаст-фуда: «Карле Джуниор», «Бобс Биг Бой», «Топ Бургер» и, конечно, огромный «Макдоналдс».

Сворачивая на трехполосную Ричмонд-авеню, Бет сказала:

— Когда открывали «Макдоналдс», прислали репортеров — фотографировать первого посетителя. И кто, думаешь, был первым? Томми Мурхед! Выглядел ужасно. Вот уж кому в пору затевать судебный процесс против Господа Бога! Стали брать у него блиц-интервью, а он как пошел про себя трепаться — не знали, как заткнуть! И что он сподобился быть твоим первым мужем, и что он едал в том пригороде Чикаго, где был самый первый «Макдоналдс», только «Биг Маком», который стоил тогда пятнадцать центов, всегда брезговал, заказывал «Чикн Макнаггетс», потому что, как он выразился, «я вам не какой-нибудь, а человек с личностью!». Насчет этого я совершенно согласна: та еще личность!

Сестры от души рассмеялись.

Но когда машина остановилась во дворе кладбищенской церкви, сестры вдруг снова ощутили взаимную неловкость. Словно вместе с автомобильным двигателем выключилась и искренняя сердечность в их отношениях.

— Иди первой, — сказала Бет. — Мне надо забежать в контору. Позвоню оттуда и сообщу остальным, что мы уже на месте.

Ли-Энн вынула из сумочки сотовый и неловко сунула его в руку сестры.

— H а , звони.

— Сама им звони. Я этой фиговиной не пользуюсь.

— Я номера не знаю, — жалобно возразила Ли-Энн.

Сестра насмешливо фыркнула.

— За сорок лет не изменился!

Ли-Энн набрала номер под диктовку Бет.

Услышав голос на другом конце, она проворно сунула телефончик сестре. Та отдернула руки и сделала большие глаза.

— Привет, Рути, — была вынуждена сказать Ли-Энн. — Мы уже возле церкви.

После того, как они обменялись дежурными любезностями и обо всем необходимом договорились, Ли-Энн отключила сотовый и повернулась к Бет:

— Рути говорит, они будут через четверть часа. Кроме Евангелин, которая останется дома с папой… Как он, кстати? — впервые за всё время осведомилась Ли-Энн о состоянии отца.

— Как, как… будто сама не знаешь! — в сердцах сказала Бет, по-прежнему злая непонятно на кого. — Как всегда. Тоже своего рода счастье — не понимать ничего, что вокруг тебя происходит… Не трудись, — добавила она, видя, что Ли-Энн машинально проверила, заперта ли дверь машины. — Мы тут в краю первозданной невинности.

— Потому что дьяволу скучно сюда соваться, — бормотнула Ли-Энн себе под нос.

В просторной полутемной церкви, обшитой деревянными панелями и скупо, но со вкусом украшенной, было прохладно. Как в старинном английском особняке, который запомнился из поездки вместе с Уилли Бином в Великобританию. Только в том особняке, разумеется, не красовался посреди залы большущий гроб. Ли-Энн знала, что в гроб придется раньше или позже заглянуть… лучше позже.

У гроба стоял старинный стул; Ли-Энн остановилась за ним, и у нее словно ноги к полу примерзли, сделать еще полшага вперед казалось делом немыслимым. А Бет подошла к гробу вплотную, наклонилась над ним, что-то гладя — наверное, волосы матери, — и приговаривая какие-то нежные слова.

Внезапно накатила тошнота. Ли-Энн не тошнило с тех самых пор, как она была на двенадцатой неделе от того самого Томми Мурхеда, который «человек с личностью». Удрав от благоверного в Лос-Анджелес, она первым делом сделала там аборт. Но лос-анджелесские мясники вычистили ее так основательно, что не оставили ни единого шанса когда-либо вновь ощутить характерные утренние позывы на рвоту.

Вот будет потеха, если ее вывернет прямо тут!

Ли-Энн собрала волю в кулак и на ватных ногах двинулась вперед. Было так тошно, что и тошнить перестало. Все чувства застыли. Теперь она стояла за спиной Бет; та что-то шептала и всхлипывала. Но опустить глаза на содержимое гроба не было никаких сил.

Подошли остальные сестры. Обнялись, как положено, двинули к гробу. Каждая наклонялась к матери, целовала ее, поправляла что-то — волосы? одежду? Все они старались прихорошить ее — словно девочку для вечеринки. Хотя то, что лежало в гробу, было за пределами приукраски: сто сорок фунтов пережаренного старческого мяса богобоязненной изуверки, которая всю жизнь проходила с безжалостной палкой в руках и пучком библейских цитат на каждый случай.

И это — Ли-Энн по-прежнему не смела опустить взгляд — некогда безраздельно, с тупой жестокостью правило их жизнями и превратило их отца в безответное забитое существо — задолго до того, как навалилась болезнь Альцгеймера. Перед выходом из дома мать выстраивала девочек и заставляла каждую присаживаться на колени: та, подол чьей юбки при этом не касался пола, бывала нещадно бита. За одно неправильное слово в ежедневно заучиваемом наизусть куске Святого Писания — очередная колотушка. Среди ночи она врывалась в их спальню — проверить, чем они заняты. И чем бы они ни были заняты, даже если просто спали, всегда находился повод надавать им тумаков и пощечин. Ли-Энн как самой старшей доставалось больше всех — она ведь должна быть образцом для других! При первых месячных Ли-Энн совершенно ошалела от неожиданности, страха и боли. Она понятия не имела, что это такое. Два дня она терпела и выжидала, сходя с ума от ужаса. Затем призналась матери, что с ней происходит что-то ненормальное. Та била ее долго и со смаком, едва душу не выбила. Помни, ты отныне женщина, приговаривала она. А потому — на колени и молись Богу, даром что тебе этот грех никогда не замолить! Ибо тело женщины есть ком грязи, и Господь менструацией напоминает ей о том, какое она ничтожество! Только кровь Христова искупает ее до той поры, пока не придет муж и не очистит ее актом рождения ребенка. Тело женщины принадлежит мужу ее, а душа — Господу. Оставив ни за что избитую девочку молиться — ка коленях, скрутившись от боли, — мать ушла. Через четверть часа она заглянула в комнату и швырнула на кровать белые комья ваты и эластичный пояс.

Мало-помалу в Ли-Энн закипала ярость на саму себя. Что за глупый страх перед куском кебаба!

И она опустила взгляд.

Всё было и лучше, и хуже, чем она предполагала. Мать, одетая в свой лучший воскресный наряд, выглядела лишь как раскрашенная кукла. Или как набитое человеческое чучело. Она была вся какая-то маленькая, с маленькой головкой. То ли прежде мать казалась Ли-Энн огромной, то ли действительно она к старости усохла.

Ли-Энн набралась храбрости и приподняла легкую сухую руку матери. К остаткам обгорелого безымянного пальца кто-то примотал истертое древнее-предревнее обручальное кольцо. Ли-Энн невольно вспомнилась собственная песня, написанная для третьего мужа, Ли Стармаунтина — единственного, которого она по-настоящему любила. Она даже напела строку про себя: «Столько миль за спиной, что руль изглодал золото твоего обручального кольца…» И ее горячие слезы закапали в гроб.