Максим Кравчинский - История русского шансона

…В 1981 году, двадцати лет от роду, я, начитавшись Маяковского, решил пойти революционным путем, стал выходить на центральную площадь Киева и читать антикоммунистические стихи. Это совпало с вызовом в военкомат и подготовкой к визиту Брежнева. В военкомате мне просто и доступно, в матерных выражениях, предложили для начала сбрить бороду — она у меня с 19 лет. Я тоже не постеснялся — ответил адекватно и сказал, что делать этого не буду.

Через пару дней за мной пришли. Я был в душе. Звонок. Открыл. Зашли три здоровенных санитара в белых халатах:

«Собирайся! Ты едешь с нами».

«Куда? — говорю. — Я еще не помылся».

«Там тебя помоют», — отвечают.

Привезли в психушку под названием «Кирилловка». Я даже не въехал поначалу, что происходит. Содрали одежду, тетка с уколом лезет. Как у Высоцкого: «В углу готовила иглу мне старая карга». Через пять минут — еще укол. Потом — еще. Проснулся — во рту сухо, ощущаю себя полным идиотом. Палата огромная, человек на двадцать. Народ на кроватях, под кроватями. Плачут, пляшут, поют, мочатся, кто-то кого-то «пялит» в задницу… Через три дня непрерывных уколов и избиений меня повели к главврачу. «Вот вы утверждаете, что нормальны. А стихи пишете, мягко говоря, странные». Взял мою тетрадку и читает: «Загляни в газету — в ту, в эту. Нету ни одной порядочной рожи в ЦК». Или вот эти: «Давайте Господа в генсеки задвинем, братцы, — и тогда, быть может, большевистский рэкет исчезнет раз и навсегда…»

— Кем это вы себя возомнили?!

Через неделю пыток я попытался сбежать. Не помогло, поймали. Вместо прежних семи стали колоть дюжину уколов в день. Два дня кололи абрикосовым маслом. Ягодицы от него распухают, становятся твердыми. Санитару достаточно легонько по ним похлопать, чтобы ты почувствовал жуткую боль. Помню, ходил такой маленький санитаришка и приговаривал: «Пилюлю — и в люлю. Кто не хочет — пиз…лю».

На соседней койке лежал совсем молодой пацан, суворовец. Зеленый, опухший весь, не говорил практически. И я понял — еще месяц здесь, и я превращусь в растение.

Меня снова приволокли к главврачу, который назидательно произнес: «Держать будем полтора-два месяца. Если будешь чем-то недоволен, продержим дольше. Один вздох возмущения — неделя прибавки. Вскрик возмущения — две недели. Попытка побега — еще два месяца». Но я-то не умею подчиняться! Мои предки — запорожские казаки. «Джигурда» обозначает «владеющий оружием».

В итоге матери через две недели удалось вызволить меня оттуда под расписку. Но любой опыт идет человеку впрок, хотя, поверь, такого и врагу не пожелаешь.

Наука раскрепощения, преподанная мне в психушке, пригодилась потом в театральном институте и при выписке. При матери мне орали: «Ты подонок, ублюдок!» Консилиум врачей был единодушен: «Тебя нужно сгноить здесь. Твоя мать родила урода». Мама начала рыдать, а у меня что-то сработало, я почувствовал — нужно молчать и смотреть на них рыбьими глазами, сейчас решается все: или выпишут, или навеки останусь здесь.

Выйдя на улицу, я увидел поющих воробьев. Представляешь, воробьи пели! Я прижался к березке и стал целовать ее. Знаешь, такая она была нежная, теплая!..

…Я уехал из Киева в Москву. В день рождения Высоцкого 25 января 1983 года я впервые решил с гитарой выйти к могиле Владимира Семеновича. Пошел ва-банк, четко осознавая к тому времени, что не писать стихов и не петь я не могу.

И в то же время понимая, что второй Высоцкий никому не нужен. Для себя решил — если выйду и меня освищут — значит, я не прав и занимаюсь не своим делом.

Но после первой же песни люди начали хлопать, спрашивать:

«Кто вы? Откуда?» Я пел и читал минут тридцать. А когда закончил и уже шел к воротам, в меня вцепились двое в штатском: «Вы осквернили могилу Высоцкого».

Причем народ стоит и так спокойно взирает на происходящее. Я развернулся и как гаркну: «Разве я осквернил могилу?!» И тут как рев самолета: «У-у-у!».

Чекистов как ветром сдуло. Потом человек сто проводили меня до метро.

Бывало, я приковывал себя цепью к ограде возле памятника, чтобы милиция не смогла меня увести, и пел людям свои песни…

Затем я умудрился прорваться к Юрию Петровичу Любимову — главному режиссеру Театра на Таганке. Соврал, что окончил Щукинское училище. Попросил прослушать меня, он ни в какую. Я его умоляю, а он: «Мне двадцать человек сократить надо».

И открывает дверь своей машины. А я как заору: «Да послушайте же!»

Он так взглянул коротко и согласился.

Прослушал. «Голос не сорвал? — спрашивает. — Готовься, со следующего сезона будешь играть Хлопушу». Но вскоре Любимова лишили гражданства (он остался работать на Западе), и актером «Таганки» я так и не стал.

Потом пришел я по его рекомендации в «Щуку» к Евгению Рубеновичу Симонову.

Но проучился только два года.

Зимой 1984 года я снова вышел на Ваганьковское кладбище. Не успел гитару достать, шесть человек подлетают и начинают меня скручивать. Пятнадцать минут они меня вязали. Сломали большой палец на правой руке. «Мы тебе сейчас все пальцы вывернем в обратную сторону!» — кричали. Я ж тогда молодой был, безумный, здоровья море. Когда узнал, что меня перед этим у подъезда караулили всю ночь две машины с комитетчиками, чтобы не пустить с гитарой к могиле, то я чуть не лопнул от гордости. Вот, думаю, какой я опасный! Какая во мне сила должна быть, что они меня так боятся! Так ломают! А они меня скручивали, ломали, но приговаривали: «Да ты пойми, нам приказ такой дали. Не обижайся. Нам нравятся твои песни». В КПЗ привезли. А я довольный сижу, улыбаюсь. «Чего лыбишься?» — спрашивают. А я-то знаю, чего: КПЗ — не психушка. В КПЗ, можно сказать, интеллигенты работают. А потом они меня прямо там апельсинами кормили, в любви признавались: «Ты пойми — работа у нас такая…»

Из института меня тогда выкинули. Полгода я молчал. Мне четко сказали: «Это — последний раз. Или сядешь за антисоветчину, или в психушку закроем». Вот я и молчал.

Через полгода Симонов под свою ответственность снова взял меня в театральное училище. Я ему безмерно благодарен и за то, что, видя во мне актера и веря в меня, он трижды восстанавливал своего «нерадивого» ученика в институте. Из которого меня исключали за концерты на Ваганьково и прочие аналогичные проступки, «недостойные звания советского студента».

…Первый альбом «Перестройка» я записывал подпольно на квартире у одного энтузиаста андеграунда, Володи Баранникова, в Киеве. Долго не могли найти музыкантов — все просто боялись. В итоге нашли тех, кто собирался эмигрировать в Америку. Этим ребятам было нечего терять — они и сыграли. Эту запись услышали коллекционеры из Одессы, вышли на меня, и второй концерт я писал уже там с ансамблем «Черноморская чайка»