Ганс Галь - Брамс. Вагнер. Верди

И коль удастся ему коснуться своей волшебной палочкой тех глубин, где ему, обернувшись оркестром и хором, отдаст свои силы могущество масс, то перед нами, унося нас в мир духов, откроются картины еще более чудесные. Да укрепит и подвигнет его к тому верховный гений; за него можно поручиться, поскольку ему глубоко сродни и иной гений — гений скромности. Его соратники приветствуют его первые шаги в мире, где, возможно, ждут его раны, но также и лавры, и пальмовая ветвь; мы говорим ему «добро пожаловать», видя в нем могучего борца.

Каждой эпохой правит тайный союз родственных душ. Крепче сомкните ряды все, кто причастен к нему, дабы ярче сияла правда искусства, даруя всюду радость и благоденствие».

Естественно, подобная статья должна была произвести впечатление, тем более в те времена, когда серьезные критические публикации были сравнительно редки. Статья разом подарила молодому композитору имя, издателя и пристальнейшее внимание всего немецкого музыкального мира. Конечно, не было недостатка и в недоброжелателях, особенно если представить себе, сколь мало удовольствия доставило чтение этих строк многочисленным коллегам и соперникам. Впрочем, к этому и Шуман, и его протеже были готовы. Но воздействие на самого Брамса такого рода представления публике было обусловлено еще и своеобразием его характера: он вдруг с пугающей остротой ощутил всю тяжесть свалившейся на него ответственности. С этого момента Брамс уже никогда не ведал радостного, беззаботного, наивного наслаждения творчеством. Пророчество Шумана, возвестившее о его грядущем величии, категорическим императивом легло ему на душу; он обязан был оправдать оказанное доверие, он вообще отныне мог стремиться лишь к великому, недостижимому, полностью сознавая при этом и в силу своей безупречной совести все отчетливей и глубже постигая нечеловеческую громадность возложенной на него задачи.

Пока что, впрочем, всюду царят радость и счастье. После первого, столь успешного, выхода в свет Иоганнес снова среди своих, а на рождество ему предоставляется возможность положить на стол друзьям свои первые напечатанные произведения. Он пишет Шуману, и уже в этом письме обнаруживается, сколь серьезен, сколь самокритичен взгляд этого двадцатилетнего юноши, когда речь идет о его собственном творчестве:

«Настоящим беру на себя смелость отправить Вам Ваших первых приемышей, именно Вам обязанных обретением прав всемирного гражданства; очень волнуюсь, сумеют ли они, как и прежде, пользоваться Вашим снисхождением и любовью. В своем новом облике они представляются мне слишком аккуратными и робкими, даже чуть ли не филистерскими. Я все еще никак не привыкну видеть этих невинных детей природы в столь приличном одеянии. Буду бесконечно рад увидеться с Вами в Ганновере, дабы иметь возможность сказать Вам, что Вашей и Иоахима чрезмерной любви мои родители и я обязаны счастливейшими часами своей жизни. Безмерно счастливыми увидел я вновь своих родителей и своего учителя и ныне, находясь среди них, переживаю свои блаженнейшие минуты».

А вот письмо Иоахиму:

«…Третьего января я думаю быть в Ганновере, поэтому пока не посылаю сонату и первую тетрадь песен и не рассказываю также обо всем том чудесном и новом, что мне довелось пережить. Мои родители, мой учитель и я блаженствуем, как на небесах… Как нам хотелось бы поделиться с тобой нашей радостью!»

Все предпосылки для скорой, блестящей карьеры, казалось, были налицо. И если вышло по-другому, виной тому не только внешние обстоятельства: просто одна из существеннейших черт Брамса состояла в том, что он не умел продвигаться вперед иначе, чем преодолевая сопротивление, иначе, чем силой собственного характера, собственной энергии и упорного труда. Не раз он с завистливым восхищением говорил о таких гигантах, как Моцарт или Шуберт, которым, казалось, само шло в руки то, к чему он пробивался шаг за шагом, в изнурительной, тяжкой борьбе. Сходные чувства испытывал он и к своему другу Дворжаку. Впрочем, о даровании Дворжака он всегда отзывался с восторгом, как ни казалось ему порой, что здесь как раз тот случай, когда результат уступает гениальности замысла.

Но началось все с катастрофы, с блужданий в лабиринте собственных чувств. Молодой человек оказался перед лицом обстоятельств, которые на долгие годы выбили его из колеи. В феврале 1854 года у Шумана внезапно обострилась душевная болезнь, тень которой давно уже нависала над ним и которая, став причиной прогрессирующего распада личности, спустя два года свела его в могилу. Супруга маэстро Клара, ожидавшая восьмого ребенка, была в отчаянии. Брамс поспешил в Дюссельдорф, чтобы помочь этой женщине, которую он глубоко чтил, и оставался там до самой смерти маэстро. Ему и Иоахиму иногда разрешалось навещать Шумана в лечебнице близ Бонна, куда его поместили. В состоянии больного кажущиеся улучшения сменялись тем более страшными рецидивами. Клара, визиты которой врачи считали нежелательными, дабы по возможности не волновать пациента, увидела мужа лишь перед самой его смертью. Письмо Иоахиму, написанное ею и Иоганнесом, передает весь ужас ситуации. Клара пишет (29 июля 1856 года): «Я видела его вчера… О моем горе позвольте мне не распространяться; но несколько нежных взглядов его я все же уловила — и я пронесу их с собой через всю свою жизнь… Молите Бога ниспослать ему легкую смерть — ждать теперь уже недолго…» А Брамс добавляет: «Я пишу тебе на тот случай, если ты пожелаешь увидеть его в последний раз. Хочу только добавить, что тебе нужно все это хорошенько обдумать, вид его ужасен и очень, очень жалок. Шуман страшно похудел, о сознании или речи говорить вообще не приходится…» Много лет спустя Брамс сказал своему другу Ю. О. Гримму [20] Гримм Юлиус Отто (1827–1903) — немецкий пианист и композитор. : «Память о Шумане для меня священна. Этот благородный, чистый художник всегда остается для меня образцом, и вряд ли мне еще доведется встретить и полюбить человека, который был бы лучше, чем он, как, надеюсь, и столкнуться столь близко с такой страшной судьбой и так сострадать ей».

Из-за болезни мужа материальное положение Клары оказалось угрожающим. Перед ней встала необходимость возобновить концертную деятельность пианистки, столь успешно начавшуюся для нее в детские годы, но после замужества сошедшую, за редчайшими исключениями, на нет. И то, что ей удалось в кратчайший срок вернуть себе положение, некогда уже завоеванное в музыкальном мире, принадлежит к числу высочайших достижений человеческой энергии и таланта. Брамс, находившийся в непосредственной близости от нее, целиком посвятил себя задаче стать опорой ей и ее детям. То немногое, что требовалось ему для себя, он зарабатывал уроками.