Александр Балунов - Король и Шут. Между Купчино и Ржевкой…

Несмотря на приличное качество, эта запись не получила никакого распространения. У нас тупо не было чистых кассет. Друзья нас послушали, а как дальше поступать – непонятно. Концерт по-прежнему казался недостижимой мечтой. И мы, как обычно, бросив старый материал, приступили к новому. Душа просила электричества.

Кстати, в том, что эта запись осталась лежать на полке, есть один плюс. Пленка не осыпалась только потому, что ее более 20 лет не трогали и не перематывали. Она хранилась у меня, и позже ее помог переправить в Калифорнию мой друг Лешка Деги. Я нашел приличную студию в пригороде Лос-Анджелеса (Голливуд), и два мастера под моим чутким руководством сначала «пекли» ее, а потом восстанавливали звук. Это было долгое и непростое дело – попробуй-ка проиграть пленку, которая осыпается после каждой промотки. Помню, я писал мастерам: Try to express the spirit of St. Petersburg in summer. Вроде получилось.

Рисунок А. Князева

Летом Горшок съездил к бабушке в Бокситогорск, и она купила ему настоящую электрогитару «Урал». А я скопил денег и приобрел в комке на Апрашке бас-гитару – тоже «Урал» – и разукрасил ее разноцветными пятнами масляной краски. И мы смогли играть в «электричестве». В относительном, конечно.

«Электричество» зачастую заключалось в том, что мы включали гитару в магнитофон (нужно было нажать кнопку «Зап.», и тогда он работал как комбик), а бас-гитару – в виниловый проигрыватель. Но нас это не смущало. Мы знали, как должны звучать наши песни.

Тут надо рассказать о Васе, достойном члене нашей банды. Вася тоже был наш одноклассник, друг, единочаятель и сосед. Он жил в моем доме, в соседней парадной, у меня была квартира № 75, а у него № 69. Он взял гитару у мужа сестры, и мы решили ее не возвращать. Таким образом, наше материальное благосостояние выросло еще на одну гитару, а Вася стал играть на басу. Никаких, насколько мне известно, физических свидетельств о его присутствии в группе нет, потому что концертов мы тогда не давали, а записываться было негде. Судьба сложилась так, что Вася скоропостижно женился, и его жена была активно против такого бесперспективного и безденежного занятия, как тусовки с нами, гопниками. А потом он вообще в армию ушел. Но это нам не мешало оставаться приятелями и поддерживать теплые дружеские отношения. Ведь мы слушали одну и ту же музыку.

Рисунок М. Горшенева

Момент осознания себя человеком у меня наступил примерно в шестом-седьмом классе, то есть совпал с моментом начала нашего с Горшком совместного творчества. И, видимо, тогда возник и на годы сохранился юношеский максимализм в отношении к музыке и ее оценке: мы должны были иметь о музыке одинаковое мнение, а иначе никак. Например, принес однажды Горшок из училища кассетку с группой The Cure. «О! – говорит, – это крутая группа, мне ее продвинутый чувак Рябчик дал». Я послушал раз, другой, третий. «Не, – говорю, – маета какая-то, да и чел не своим голосом завывает». И Горшок мне три дня доказывал, что это на самом деле круто, а иначе он сам бы слушать не стал. Потому что как можно дружить с человеком, если он слушает неправильную музыку? Или в правильную не врубается, что еще хуже. Это было время, когда новую музыку взять было неоткуда, – не было магазинов таких, так что каждая новая кассета, попавшая в руки, была праздником. Помню, мы чуть не поссорились из-за группы Marillion, – ну никак не могли прийти к единодушному мнению. Понимаете? Мнение должно было быть именно единодушное! В общем, мы научились заранее понимать, что понравится другому, а что нет. Именно такое гиперкритичное отношение к музыке очень помогало в дальнейшем творчестве.

Кстати, еще смешной факт. По причине того, что у нас не было музыкального образования, а приемы игры и гармонии надо было как-то называть, мы выработали собственную терминологию, и так как понимали друг друга с полуслова, преспокойно ею пользовались.

У меня дома было много пластинок с классической музыкой, и мы иногда делали звуковые эксперименты. Заводили пластинку, брали две гитары и записывали все на кассетник. Одна такая запись на «Реквием» Моцарта была даже очень приличной и где-то, возможно, сохранилась. Мы вообще были большими фанатами Моцарта и Чайковского. Наверное, отсюда и излишняя требовательность к себе в плане красоты мелодии, особенно на ранней стадии развития нашей банды. Заметьте, говоря «излишняя требовательность», я не имею в виду, что ранние наши работы были достойны бессмертия, я лишь обращаю ваше внимание, что мы всерьез стремились к подобному идеалу.

Так сложилось, что основным заводилой посещений рок-концертов был я. Точнее, все с удовольствием ходили, но узнавал, где что происходит, и покупал билеты чаще всего именно я. И если в 1988-м на Шестой фестиваль Ленинградского рок-клуба нам с Поручиком удалось пролезть сквозь забор только на выступление одной группы «Нюанс», то в 1989-м все было по- другому. Летом я работал почтальоном, и у меня появились какие-то деньги. Поэтому, как только я узнал о таком важном событии, как Седьмой рок-фестиваль, я мгновенно полетел на Рубинштейна, 13 и купил два абонемента на все (на все!) концерты. По ощущениям – сюр какой-то. Начнем с того, что просыпался я в 5.30 утра и шел на почту работать. Потом тусовался с Горшком, и мы шли на концерт! В будние дни еще успевал перед концертом передохнуть, а в выходные были выступления утренние и вечерние. Такой был безумный нон-стоп. Когда я спал, – не знаю. Групп было много, и они слились в какое-то единое праздничное полотно. Смешно, но я до сих пор помню, с каким звуком какая группа играла. Обсуждая позже, мы с Горшком выделили особо потрясающее энергичное выступление «Нате!», довольно пресную на общем фоне «Алису» и совершенно феерично-безумное шоу «АукцЫона». Хотя, возможно, тогда он еще был «Аукционом». Даже не знаю, какие слова подобрать. Ну, играли ребята драйвово, ну, лазил Веселкин по портьерам, и все в таком духе. Но нельзя описать намек на чудо, которое мы почувствовали. Короче, пока не поздно, сходи, мил друг, на концерт сам, да и посмотри. «АукцЫон» – музыкальное явление мирового масштаба, качества и размаха.

Случилось в тот вечер и маленькое забавное приключение. «АукцЫон» закончил играть, как сейчас помню, в полвторого ночи и, естественно, метро было закрыто. А если кто не представляет, как устроен Петербург, то я поясню. Если с Рубинштейна выйти на Невский и повернуть направо, то как раз можно попасть к нам домой. Сначала, конечно, вы пойдете по Невскому до Восстания, потом Невский превратится в Староневский, после Лавры он станет Заневским и уже в конце будет называться проспектом Косыгина. Горшок жил по адресу «проспект Косыгина, дом 11, корпус 2», а я – «Индустриальный проспект, дом 14, корпус 2». Посмотрите на карту, эти дома стоят друг напротив друга. Так вот, шли мы, шли этой прямой дорогой и обсуждали и музыку, и человека: откуда он взялся, откуда у него берется самосознание и, вообще, что это такое. Такие у нас с ним тогда были темы для разговора. Естественно, на Староневском мы заблудились (хоть шли по прямой), и пришлось возвращаться на Восстания, чтобы понять, что шли мы правильно и другой дороги все равно нет. Одним словом, до дома мы добрались, когда стало светать и запели птицы. Около пяти. Глядь – нас прямо на перекрестке Косыгина и Передовиков поджидает Юрий Михайлович, отец Горшка, КГБшник. Горшок, зная, что папа его все равно не отпустит на такое мероприятие, поступил изящно и вообще докладываться не стал. Естественно, мы были разодеты в пух и прах, по самой последней неформальской моде. Не помню насчет Горшковского костюма, но у меня был пластмассовый октябрятский значок, из которого я вынул фото Ленина и вставил фото Кинчева. Одним словом, я получил взыскание, а грустного Горшка под конвоем повели домой, прервав таким образом нашу дискуссию на тему «Кто мы такие и куда идем». А я пошел на работу. Понедельник все-таки.