Семен Юшкевич - Евреи

– Давид придет? – с радостью спросила Голдочка.

– Конечно, он, – смеясь, ответил Хаим. – Это, Нахман, славный парень. Он на днях лишь приехал из… Надо было знать его мальчиком.

Они стали работать. Нахман крутил папиросы, а Хаим вставлял мундштуки.

– Ого, – весело произнес Хаим, – честное слово, он скоро будет работать, как я…

– Ну, ну, еще далеко до вас, Хаим.

– Не дальше этого стола, Нахман. После Пасхи начнете работать на фабрике.

Они проработали до обеда, перекусили и опять засели. Часа в три послышалась возня у дверей.

– Это, наверное, Давид, – произнесла Голдочка.

– Конечно, он, – отозвался Хаим, разглядев гостя, – войдите, Давид, войдите!

В комнату шагнул человек в одежде рабочего. Нахман бросил на него быстрый взгляд и сейчас же разочаровался. Это был коренастый парень с широким лицом, с крупным носом и большим ртом. Глаза неодинаковой величины, темно-коричневые, казались мутными, и он производил впечатление слепого, который только что прозрел, или тонкого хитреца. Над упрямым лбом лежала густая куча курчавых волос, и с широкими плечами, неповоротливый, он походил на недоброго медведя.

– Какой неприятный человек, – подумал Нахман.

– Ну вот, – говорил Хаим, усадив Давида подле Голдочки и вертясь по комнате, – вы опять у нас. Прошло то время, когда вы одного дня не могли прожить без нас. Когда это было? Шесть лет тому назад. Как вы находите Голдочку теперь?

– Не отвечайте, Давид, – вмешалась Голдочка, – вы ведь обманете меня. Работа меня съела, и об этом нечего говорить. Вот вы так хорошо смотритесь. Но и вы переменились. Откуда вы теперь?

– Издалека, – ответил Давид.

Он неохотно отвечал, пораженный видом Голдочки, которую оставил почти здоровой женщиной… А она все расспрашивала, и постепенно он оправился и стал рассказывать, где был до прошлого года, в каких городах, и о том, как там живут рабочие.

– Значит, и там не лучше, – произнес Хаим, выслушав. – Все хозяева похожи один на другого.

Он сам разлакомился и заговорил о притеснениях, о штрафах, о ценах, и это было просто ужасно. Но когда он упомянул, что лучшие работники не вырабатывают более восьмидесяти копеек в день, то вспомнил, что эти лучшие всегда в последней степени чахотки, – и, смеясь и тыкая себя пальцем, бормотал:

– Я только дошел до шестидесяти копеек, – больше двух тысяч не могу успеть. Через год я, пожалуй, буду делать две с половиной тысячи, но я стану ближе к земле на десять лет.

– Что же делать? – неожиданно раздался голос Нахмана, – и он уставился на Давида.

– Это Нахман, – проговорил Хаим, внезапно оборвавшись, – он учится ремеслу.

– Нечего делать, – спокойно и печально отозвалась Голдочка.

– Вы скоро сдались, – с усмешкой перебил ее Давид. – Есть что делать! Об этом уже позаботились. Будьте совершенно спокойны…

Внезапный прилив симпатии к Давиду налетел на Нахмана.

– Может быть, этот знает… – подумал он.

– Вот этот человек знает, Нахман, – проговорил Хаим, довольный, как будто была буря, и он укрылся от нее. – Спросите его, и он вам ответит. Он вам ответит, Нахман!

– Что же делать? – раздельно спросил Нахман, горя глазами.

– Идти к нам, – ответил Давид, тряхнув энергично головой.

– Подождите, – заволновался Нахман, – я не понимаю. Зачем к вам? Вы сами беспомощны… Подождите, – я хочу свободы.

– Ого, вы горячий! – хорошим голосом перебил его Давид.

– Я хочу свободы, – повторил он, – я стою – ты стоишь. Я не трогаю тебя – не трогай меня… Вот чего я хочу. Теперь нищета. Откуда она взялась? Повсюду кричат о родине. Я ничего не понимаю. Душа разрывается от всего, что вижу, а понять ничего не могу… Тут есть сапожник Шлойма…

– Я знаю о нем, – опять перебил Давид, теребя свою бороду и внимательно слушая.

– Он умен, как день, но как сделать то, чего он хочет?

– Он будет нашим, – проговорил Давид.

– Вы говорите правду! – воскликнул Нахман.

– Он скоро будет нашим, – повторил Давид, – еще немножко, и он сдастся…

– Хорошо, вы мне потом расскажете. Вот сионисты тоже дают ответ… а все-таки кругом страдают от голода, умирают от голода, мучатся… Каждый дает свой ответ, а правда остается.

Хаим от наслаждения потирал руки…

– Вот это я люблю. Режьте, как хлеб. Так, так, выбивайте искры своими головами… Честное слово, человек хорошая штучка!

– Я сказал, что делать, – ответил Давид. – Нужно идти к нам. Другого выхода нет. Я переживал то же самое, что и вы… Три года тому назад меня сняли с веревки…

– Куда к вам? – недоверчиво спросил Нахман.

– К нам, к рабочим. Вы видите эти дома? Наши дома повсюду такие. Но в них сидит сила… Мы знаем ее, вот в чем наша победа. Мы не беспомощны – мы сильны. Враг здесь, враг там, – он повсюду. Соберемся, – он станет против нас, и его даже слепые увидят.

– Это хозяин, – не вытерпев, подсказал Хаим. Давид не ответил и долго не сводил с него глаз.

– Говорите, – попросил Нахман, – говорите…

Опять наступила тишина, и в тишине этой, как расплавленный металл, лились горячие слова и, как металл расплавленный, жгли, казнили и выжигали навсегда в душе чудную ненависть к врагам, которой так мало среди людей. Мощная уверенность росла в этом убежденном голосе. Она звала, она покоряла… Как будто творец создавал, – перед потрясенным Нахманом вырастал закованный в железо боец с непреклонной волей, и солнце правды было в его руках. И с этим солнцем правды в руках он шел среди тьмы жизни, среди дорогих, измученных людей, и вокруг него скоплялись полчища воинов, – и он, и солнце правды, и полчища, – все шли на войну со старым миром.

– Вы слышите, Нахман, – перебивал иногда Хаим, – если бы не чахотка…

Теперь спадала черная завеса незнания и непонимания, и истина ясная и прозрачная осветила жизнь… И Нахман, весь потрясенный, готовый на подвиг, на жертву, затаив дыхание, слушал великую повесть об обманутом человечестве… Как из темноты выходила грозная, вооруженная всеми орудиями неправды и кулака, победительная сила богатства, и в комнате пронеслись стоны полураздавленных людей. То кричали мужчины, женщины, старики и старухи, подростки и дети… Как отбросы ненужные и ненавистные, замученные, выбрасывались они из жизни, и их стоны и жалобы никого не трогали.

Нахман сжал кулаки, и сдавленный звук; вырвался из его горла… И была эта сила такая подлая, такая могучая, что его охватил страх. Какими жалкими, ничтожными казались ему тьмы людей перед этим блестящим могуществом зла и насилия, могуществом, дававшим беспредельную власть одному над тысячами, кучке – над миллионами! Как люди не могли понять «своей» силы, власти своих миллионов над кучкой? И ясной, блистательной мелькнула у него мысль Шлоймы о единении.